Один год

И по тому, как он дотронулся до Клавдиного плеча, Жмакин вдруг решил, что этот человек любит Клавдию и ненавидит его.

- Ладно, - сказал он, - желаю счастья.

Помахал рукой и пошел по дороге.

А Клавдия побежала за ним, он слышал ее дыхание, но не останавливался. Она схватила его за руку и сказала:

- Не мучай меня, Леша.

- Я никого не мучаю, - сказал он, не глядя на нее, - я сам себя мучаю.

- И меня, и меня.

- И тебя, - сказал он, - и вот тебе слово: стану человеком - приду, не стану - не приду. Поняла?

Он был совершенно бледен, и голос его дрожал.

- К черту, - сказал он, - понятно? И этого холуя гони, я лучше его. Он вылитый жираф...

Клавдия засмеялась с глазами, полными слез, и легонько толкнула его.

- Иди.

- Да, иду.

Еще они посмотрели друг на друга. Она была такая некрасивая в эти секунды, такая жалкая, синяя, измученная.

- Иди, - еще раз сказала она, - иди, маленький мой, иди!

Он пошел обессиленный, давая себе страшные клятвы, что не обернется, но не выдержал и обернулся.

Жалко улыбаясь, она глядела ему вслед. Такой он и запомнил ее и такой любил всегда, когда ее не было с ним.

В театре и дома

Накануне премьеры Балашова и Лапшин провожали Ханина, уезжавшего на несколько дней в Москву. На Невском нельзя было протолкаться, продавали привязанные к палочкам букеты фиалок, а Катерина Васильевна жаловалась, что ей жарко даже в вязаной кофточке и что хорошо бы, наверное, искупаться. Ханин перекинул свой плащ через плечо, купил Кате много фиалок и весело хвастался:

- Не верите, что именно меня отправят на это дело? А я вот говорю лучше меня никто такой материал сделать и подать не может. Лика и та с этим соглашалась...

Сквозь стекла вагона было видно, как он ходил по коридору, точно по своей комнате, как он с кем-то быстро познакомился, как умело и удобно повесил в купе палку на крючок, а чемодан забросил в сетку. Когда поезд ушел и открылось свободное пространство путей, рельсов, стрелок и зеленых далеких огоньков и когда стало видно розовое вечернее небо, Катерина Васильевна взяла Лапшина под руку и сказала спокойным голосом:

- А я ведь завтра непременно провалюсь, Иван Михайлович.

- Это почему?

- Очень просто. Только поймите меня правильно, я пьесу не ругаю, но такое я играть не могу. Там одни только подтексты, я это ненавижу.

- Какие такие подтексты? - туповато осведомился Лапшин.

- Ну, это трудно растолковать! - В голосе ее прозвучало раздражение. Это, например, когда меня бросил муж и мне это горько, то я никому не говорю про то, что меня муж бросил и что мне от этого плохо, а говорю, например: "Вторые сутки не горит электричество и водопровод испортился", а зрители должны понимать, что я страдаю по мужу и что это у меня такой образ.

- Ну да?

- А я не могу, хоть это нынче очень модно. Я хочу нормальную бабу играть и завыть, как в жизни брошенные бабы воют. Я не хочу про водопровод.

- Так-то так, а Абрамов и Давыдов? - хитро напомнил Лапшин.

- Не Абрамов, а Варламов. И я вовсе не о том, - сказала Катерина Васильевна. - Я не о пьесах, а о себе.

Весь этот вечер Лапшин сидел у нее и с неприязнью слушал, как она несколько раз разговаривала по телефону с каким-то человеком, который, по-видимому, имел над нею какую-то власть и в то же время был неприятен ей, слушал, как она называла этого человека "милый мой" и как пожаловалась ему на него самого: "Вы знаете же, как все это мне нестерпимо и как ужасно я от всего этого устала, да, да, и от вас тоже". Потом она бурно и зло поиграла на рояле, то, что Ханин называл "Екатерина срывает характер", погодя попела, а Лапшин слушал и искоса поглядывал на фотографию "старого индюка", от которого, как ему казалось, исходило все грустное в жизни Балашовой.

Провожая Лапшина по коридору, Катерина Васильевна попросила завтра прийти в театр пораньше, и непременно к ней, потому что она хочет, чтобы он увидел ее в гриме и в костюме прежде, чем другие.

Он пришел в семь часов, ее еще не было, и сразу же столкнулся с человеком, которого про себя называл "индюком". Это был средних лет, выхоленный и, видимо, удачливый живчик, с тем значительным выражением взгляда, которым бывают наделены глупые и даровитые артисты, научившиеся играть умных людей и с успехом изображающие в театре те образы, в которых нужно "вылепить" интеллект. Несмотря на свои не слишком молодые годы, Днепров - так звали артиста - был отменно элегантен в кремовом шерстяном костюме и распоряжался у туалетика Балашовой совершенно как у себя дома: видимо, он принес сюда цветы какие-то бледные, наверное оранжерейные, и, расставляя их в вазочки, сказал Лапшину, как старому знакомому:

- Катерина Васильевна, к вашему сведению, терпеть не может эдакие полутона ни то ни се, но я ее приучаю. Ей, видите ли, подавай цветок мака вульгарис! Яркие краски, сильные чувства, целеустремленные герои. А в жизни все сложнее, куда как сложнее. Вы не находите? Кстати, давайте познакомимся, я о вас немало слышал. Вы, по всей вероятности, тот самый Лапшин, в котором Катерина видит черты нового. Что ж, и я хочу видеть эти черты...