Один год

Густо краснея, Лапшин сказал, что никаких черт никто в нем не видит, так как их у него не имеется, и что он немножко помогал артистам, рассказывая о жизни преступников...

- Э, батенька мой, - словно со сцены, особым голосом, с присвистом и весь при этом колыхаясь, произнес Днепров, - я стреляный воробей, меня на мякине не проведешь. Женщины - такой народец, что до смерти ищут нечто идеальное. Но имейте в виду...

Что именно ему следовало иметь в виду, Иван Михайлович так и не узнал: вошла Балашова и, не поздоровавшись с Лапшиным, громко и гневно сказала Днепрову:

- Я же вас просила не приходить! Два часа тому назад просила, а вы все-таки пришли...

- Но это не только ваш театр! - воскликнул артист. - Это и мой театр.

И ушел, хлопнув дверью.

- Артист Артистыч! - сказала Балашова. Села и грустно извинилась: Простите, Иван Михайлович, но знаете - не просто на свете живется, ох как не просто!

- Мне это самое сейчас Днепров заявил, - с невеселой усмешкой сказал Лапшин. - Дескать, не так все просто в жизни.

- Правда? - удивилась Катерина Васильевна.

- Точно. По другому только поводу.

Пока толстый парикмахер с губами, сложенными так, будто он только что выронил соску, прикладывал Балашовой букольки, она говорила, что вставила в роль фразу Катьки-Наполеона.

- Знаете, эту? Помните? "Мы тут, как птицы чайки, плачем и стонем, стонем и плачем". Ничего?

- Очень хорошо.

- И без подтекста. Впрямую. Так она и думает, понимаете? Она себя всерьез считает птицей чайкой. Да?

- Да, - любуясь Катериной Васильевной, ответил Лапшин. - Конечно!

Балашова вздохнула, потом прошлась по уборной и спросила, хорошо ли она выглядит. Глаза у нее были сердитые. Лапшин похвалил жакетку и шляпочку, совершенно такую же, как была на Катьке-Наполеоне, но Катерина Васильевна грустно покачала головой:

- Нет, ничего не поможет, увидите. Скучно мне, печально, и никогда я не научусь говорить про ваши водопроводы.

- Почему про мои? - удивился Лапшин.

- Не знаю! Идите в публику, пора, там полно ваших друзей. Вы утешать не умеете, а я сама себе нынче противна.

Проходя через низкий, набитый народом буфет, Лапшин увидел Баландина с женой, Галю Бочкову с мужем, Побужинского, Криничного и Васю Окошкина с той самой девушкой, которую они с Ханиным встретили тогда на Невском. "Значит, на телефоне Павлик", - подумал Иван Михайлович и пожалел Павлика. Окошкин аккуратно ел песочное пирожное, и, когда Лапшин подошел, у Василия Никандровича сделалось настороженное и опасливое лицо.

- Добрый вечер, Окошкин! - сказал Лапшин.

- Это - товарищ Лапшин! - представил Окошкин Ивана Михайловича, а про девушку сказал: - Товарищ Кучерова.

А она протянула руку и произнесла, мило краснея:

- Лара.

- Скоро начнут, - сказал Лапшин таким тоном, каким никогда не разговаривал с Васькой и каким обычно разговаривают старые друзья в присутствии малознакомых женщин. Тон этот означал, что все прекрасно, любезно и обходительно, и что еще долго можно разговаривать на незначительно-вежливые темы, и что во всем этом нет ровно ничего особенного.

- Приличный театрик, - сказал Васька, - культурненько обтяпано! Мебель стильная, люстрочки ампир.

Они вошли в ложу, и мужчины стоя еще поговорили.

- Ну как? - спросил Баландин у Лапшина. - Принял парад? - И, наклоняясь к своей жене, крупной и белокожей блондинке, пояснил: - Он у нас самый главный насчет артистов. Верно, Иван Михайлович? И переживает, - засмеялся он, - волнуется и переживает. Волнуешься, Иван Михайлович?

- Не особенно, - сказал Лапшин, - но все-таки...

В зале погас свет, и Окошкин, поскрипев стулом, сразу же обнял Ларису.

Начался спектакль.

Первую сцену, изображавшую организацию лагеря, Лапшин проглядел, так как все время ждал Балашову и вглядывался в елочки, из-за которых она должна была появиться, а потом смотрел только на Катерину Васильевну, слушал только ее и самого спектакля почти не замечал.

Балашова играла нехорошо.

Лапшин давно знал ее роль, она показывала ему и Ханину у себя дома разные сценки: ходила по комнате, пела, плакала, ревновала, злословила, ссорилась с большим начальником, и все это - там, дома - было несравненно лучше, чем нынче на спектакле. Наверное, потому, что показывала она в своей комнате то, что наиболее ей удавалось, а то, что не выходило, откладывала на "потом", до того как оно "получится", а оно не могло получиться и не получилось вовсе. Не получилось потому, разумеется, что так не бывает в жизни, а то, что не может быть в жизни, невозможно изобразить на сцене...

Глядя на Катерину Васильевну и слушая ее голос, Лапшин испытывал сейчас такое мучительное чувство жалости к ней, что даже порою закрывал глаза, чтобы не видеть, как ей трудно там, на освещенной прожекторами сцене. И чем хуже она играла, тем ближе была ему, тем роднее и понятнее становилась и тем сильнее и острее делалась его любовь к ней.

"Ну вот, - думал он порою, - разве же такие нечеловеческие слова она может говорить? Ей бы ему сейчас глаза выцарапать, серной кислотой плеснуть, а она подтекст про крышу в бараке. Ах ты, боже, незадача какая человеку!"