Один год

- Как дам! - замахнувшись, но без злобы ответил Генка...

Несколько раз Алексей собирался пожаловаться Лапшину, но понимал, что это ни к чему не приведет. И тосковал...

Однажды, возвращаясь домой с одинокой и унылой прогулки, Жмакин на Петроградской обогнал черненькую Любку. Люба плелась, позевывая, с сумочкой в обнаженной руке, в светлом платье, несмотря на прохладный вечер, простоволосая. Было в ней что-то испуганное и жалкое, и, вероятно, оттого, что она показалась ему жалкой, он вдруг почувствовал себя таким одиноким, заброшенным и никому не нужным, что с неожиданной для себя лаской в голосе окликнул ее и взял под руку.

- Вот так встреча! - обрадовалась она. - Прямо как в кино. Верно? А вы и не Альберт вовсе! Вы как раз именно Алексей Жмакин...

- Я - Альберт-Мария-Густав-Федот Жмакин! - сказал он, и оба засмеялись.

Люба шла от подруги, у которой было заночевала, но, по ее словам, ребята начали там безобразничать, и она решила уйти.

От нее пахло вином, и чем дальше они шли, тем больше и острее Жмакин испытывал то чувство, которое прежде, до Клавдии, испытывал всегда к женщинам: чувство презрительной и брезгливой жадности. Он вел ее под руку, она опиралась на него, он слышал, как пахнет от нее пудрой и вином, прижимал ее голую руку к себе и испытывал тяжелое раздражение оттого, что не обогнал ее, а идет с нею, и оттого, что Клавдия бросила его, и оттого, что он одинок, заброшен и несчастен. "На! - думал он. - Гляди со своим Гофманом! Плевал я! Вы там, мы тут! Без вас обойдемся. Во, чем нам плохо? Раз, два - и в дамки!"

И, заглядывая Любе в глаза, он запел нарочно те лживые и паршивенькие слова, которые пел когда-то давно, в одну из самых отвратительных минут своей жизни:

Рви цветы,

Пока цветут

Златые дни.

Не сорвешь,

Так сам поймешь

Увянут ведь они.

Люба смеялась, а он, близко наклоняясь к ее миловидному круглому лицу, спрашивал:

- Правильно? А, детка? Верно я говорю?

У Народного дома они сели на лавку. Жмакин замолчал и подсунул свою руку под спину Любы.

- Не щекотать, - строго сказала она, и оба они тотчас же сделали такой вид, что пробуют, кто из них боится щекотки.

Немного поговорили о гараже, о том, что он "растет", потом Люба сказала, что ей надоело жить без красок.

- Жизнь должна быть красочная, - говорила она, слегка поднимая ноги и щелкая в воздухе каблуками. - Мне, Алеша, охота чего-то необыкновенного, жуткого и захватывающего.

- Например? - спросил он.

- Например, если война, то чтобы не находиться в глубоком тылу, а реализовать свои знания.

- Какие такие вдруг знания?

- А такие! Я на МПВО закончила. И я смелая девчушка, ничего не побоюсь.

Жмакин слушал сжав зубы, втягивая ноздрями запах пудры. "Она смелая девчушка, - думал он сердито и добродушно, - она ничего не побоится. Скажи пожалуйста".

- Ну а, например, что такое война, ты знаешь? - осведомился он насмешливо.

Люба не ответила, напевала себе под нос. Положенный срок прошел. Все вокруг было как полагается или почти как полагается. И теплая осенняя ночь, и звуки духового оркестра где-то неподалеку, наверное в саду Народного дома, и парочки, целующиеся на скамьях, и даже то, что Жмакин отдал свой пиджак Любе (на всех соседних скамьях мужчины были без пиджаков), - все было как полагается, но в то же время не совсем так...

Что-то Жмакина неприятно тревожило, более того - угнетало.

Раньше он бы подумал, что опасается встречи с Бочковым, или с Митрохиным, или с Окошкиным, или с самим Иваном Михайловичем.

Но теперь он их не боялся.

Так в чем же дело?

Нет, ему нечего бояться!

Молча он прижал Любу к себе, но она неловко уперлась локтем ему в грудь. Он прижал сильнее, локоток ее подогнулся, и тихим, как бы сонным голосом она произнесла привычные и скучные слова:

- Не надо так нахально!

- Не надо? - удивился он. Помолчал, вздохнул и согласился: - Не надо так не надо.

В это самое мгновение к нему подошли двое. Электрический фонарь ярко высвечивал и девушку и мужчину, и Жмакин узнал их еще до того, как мужчина положил руку ему на плечо. Это был тот самый летчик, чемодан которого Жмакин украл, возвращаясь в Ленинград после побега, а девушка была Малышева, которой он так ужасно врал тогда в тамбуре.

- Не узнаешь? - глуховатым голосом спросил летчик.

- Узнаю! - спокойно ответил Жмакин. - Отчего же не узнать? Я своих старых друзей всегда помню!

Ему ужасно было думать, что Любка наболтает в гараже, как его увели, и он нарочно говорил без умолку, вставая и пятясь от Любы к Малышевой и летчику:

- Извиняюсь, Любочка, что проводить не удастся, вы на меня не будете в претензии, - трещал он, - но старые дружки - дело такое...

И, обернувшись к летчику, он широко раскинул руки, обаял его и, напирая на него грудью, чтобы отойти подальше от Любы, поцеловал в щеку, и громко произнес:

- Ну и медведь ты стал, Степка, ну просто-таки медведь. Хорошо небось на государственных харчах питаешься, безотказно!