Один год

- Ты ему теперь позвони, Лапшину, - сказал он погодя, - позвони, что, дескать, Лешка-Псих в Ленинграде, сорвался из лагерей. Также Жмакин и Володеев. Позвонишь?

- Позвоню, - в упор глядя на Жмакина, сказал Хмеля.

- Неужто позвонишь?

- Позвоню, - отводя взгляд, повторил Хмеля.

- За что же это, Хмеля? Чем я перед тобой провинился?

- Передо мной ты не провинился, - с трудом сказал Хмеля, - но как же я могу? Вот, к примеру, я работаю на Бадаевских складах, на разгрузке продуктов из вагонов. И вдруг, допустим, я узнаю, дескать, подкопались и делают нападение на наше масло. Как я должен поступить?

- Хмеля, - сказал Жмакин, - мы же с тобой в одной камере одну баланду одной ложкой жрали. Кого продаешь, Хмеля?

- Лучше бы ты ушел от меня, Лешка, - сказал Хмеля со страданием в голосе, - ну чего тебе от меня надо?

- А где я ночевать буду? - спросил Жмакин.

- Где хочешь.

- Я здесь хочу, - криво усмехаясь, сказал Жмакин, - во на той кровати.

- Здесь нельзя.

- Почему?

- Не могу я жуликов пускать, - с тоской и страданием крикнул Хмеля, откуда ты взялся на мою голову? Уходи от меня...

- Гонишь?

- Разве я гоню...

- Конечно, гонишь...

- А чего ж ты мне - продаю, да легавый, да ксива...

- Ну, раз не гонишь, я у тебя останусь на пару дней, пока квартиру не найду.

- Нельзя у меня, - упрямо сказал Хмеля, - я говорю нельзя, значит, нельзя.

- Да тебе же выгодней, - все так же криво улыбаясь, сказал Жмакин, напоишь меня горяченьким, я спать, а ты в автомат и Лапшину. Меня повязали, тебе благодарность - всем по семь, а тебе восемь. Четыре сбоку, ваших нет. Он скорчил гримасу, допил водку и, глумливо глядя на Хмелю, снял пальто. Для твоей выгоды остаюсь.

Хмеля смотрел на него из-под очков с выражением отчаяния в близоруких светлых глазах.

- Уходи, - наконец сказал он.

- Не уйду.

- Уходи, - еще раз, уже со злобой, сказал Хмеля. - Уходи от меня.

- Не уйду! Понравилось мне у тебя в красном уголке...

- Это не красный уголок, - дрожащим голосом сказал Хмеля, - какие тут могут быть пересмешки...

- А вот могут быть!

Бешенство заливало уже глаза Жмакину. Он ничего не видел. Руки его дрожали. Выдвинув плечо вперед, он пошел вдоль стены, нечаянно сшиб столик, что-то разбилось и задребезжало; он с маху ударил ладонью по фотографиям, стоявшим на этажерке, - это была старая неутолимая страсть к разрушению. И Хмеля понял, что сейчас все нажитое его потом будет изломано, разбито, исковеркано, уничтожено - будет уничтожена первая в его жизни трудом заработанная собственность - тарелки, которые он покупал, гитара, которой его премировали, красивый фаянсовый чайник с незабудками - подарок приятеля...

И, поняв все это, Хмеля схватил первое, что попалось под руку, столовый тупой нож, и сзади ножом ударил Жмакина, но нож даже не прорвал пиджака, а Жмакин обернулся, и в руке его блеснула узкая, хорошо отточенная финка.

- Резать хочешь? - спросил он, наступая и кося зелеными глазами. - Меня резать...

Левой рукой, кулаком, он ударил Хмелю под челюсть, Хмеля шлепнулся затылком о беленую стенку и замер, потеряв очки. Его светлые близорукие и маленькие глаза наполнились слезами, он поднял ладони над головой, пытаясь защищаться, и в Жмакине вдруг что-то точно оборвалось: он понял, что с Хмелей уже нельзя драться и что это была бы не драка, а простое убийство. Матерно выругавшись, Жмакин перекрестил, по блатному обычаю, острием ножа подошву ботинка, скрипнул зубами, накинул пальто и вышел во двор. Ноги его разъезжались на обмерзшем асфальте, и ему внезапно сделалось смешно. Посвистывая, он добрался до трамвая и поехал куда глаза глядят - коротать ночь. Но эта ночь была очень плохой. Город, который мерещился ему в тайге, изменился. В нем некуда было деться, дома были сами по себе, а он сам по себе. Для чего же было так рваться сюда?

В гостях

Второе действие еще не кончилось, когда Лапшин приехал в театр. С ярко освещенной прожекторами сцены доносились беспокойные и неестественные крики, которыми всегда отличается толпа в театре, и между кулисами был виден гнедой конь, на котором сидел знакомый Лапшину актер с большой нижней челюстью, в форме белогвардейца, со сбитой на затылок фуражкой и с револьвером в руке. Немного помахав револьвером, артист выкатил глаза и два раза выстрелил, а затем стал пятить лошадь, пока она не уперлась крупом в большой ящик, стоявший за кулисами. Тогда артист сполз с нее и сказал, увидев Лапшина:

- И на лошади уже сижу, а не слушают! Что за пьеса такая!

Двое пожарных отворили ворота на улицу и, не смущаясь клубами морозного пара, стали выталкивать коня.

- Он на самом деле слепой, - сказал Захаров Лапшину, - я весь дрожу, когда на нем выезжаю. Авария может произойти.

Лапшину сделалось очень жарко, и он, оставив артиста, вышел в коридор покурить. У большой урны курил Ханин, приятель Лапшина.

- А, Иван Михайлович! - сказал он, блестя очками.

- Ты где пропадал? - спросил Лапшин.

- На золоте был, на Алдане, - сказал Ханин, - а теперь полечу с одним дядькой в одно место.

- В какое место?

- Это мой секрет, - сказал Ханин.