Один год

- Горяченький ты у нас! - без улыбки, жестко сказал Корчмаренко. Расстрел, шуточки? Беспризорник булку стянул - его к стенке, да? Да и нашу шайку-лейку стрелять нельзя. Разбираться надо в каждом отдельном случае, не торопясь, спокойненько. Дай, брат, власть такому, как ты, - сразу вредительство откопаешь. А какой он вредитель, наш, допустим, Есипов, когда он чистая шляпа и собственные калоши по десять раз на дню забывает. Давеча золотые часы фирмы "Павел Буре" на гвоздике в уборной оставил. А бородочка совершенно как у вредителя в кино и голос тоже скрипучий, занудливый.

- Все это ли-бе-ра-лизм! - с трудом выговорил Жмакин. - Буржуазный либерализм!

- Э, браточек! - засмеялся Корчмаренко.

Жмакин вдруг увидел, что Корчмаренко трезвый, и ему стало стыдно, но в следующую секунду он уже решил, что пьян-то как раз Корчмаренко, а он, Жмакин, трезвый, и, решив так, он сказал: "Э, брат!" - и сам погрозил Корчмаренко пальцем. Все засмеялись, и он тоже засмеялся громче и веселее всех и грозил до тех пор, пока Клавдия не взяла его за руку и не спрятала руку вместе с упрямым пальцем под стол. Тогда он встал и, не одеваясь, без шапки, вышел из дому на мороз, чтобы посмотреть - ему казалось, что надо обязательно посмотреть, - все ли в порядке.

- Все в порядке, - бормотал он, шагая по скрипящему, сияющему под луной снегу, - все в порядочке, все в порядке.

Мороз жег его, стыли кончики пальцев и уши, но он не замечал - ему было чудно, весело, и что-то лихое и вместе с тем покойное и простое было в его душе. Он шел и шел, дорога переливалась, везде кругом лежал тихий зимний снег, все было неподвижно и безмолвно, и только он один шел в этом безмолвии, нарушая его, покоряя.

- Все в порядке! - иногда говорил он и останавливался на минутку, чтобы послушать, как все тихо, чтобы еще больше удовольствия получить от скрипа шагов, чтобы взглянуть на небо.

Но вдруг он замерз.

И сразу повернул назад. Теперь луна светила ему прямо в лицо. Он бежал, выбросив вперед корпус, отсчитывая про себя:

- Раз, и два, и три, раз, и два, и три!

У дома на него залаял пес.

- Не сметь! - крикнул Жмакин. - Ты, мартышка!

Дверь была приоткрыта, и на крыльце стояла Клавдия в большом оренбургском платке. Она улыбнулась, когда он подошел.

- Я думала, вы замерзли, - сказала она, - хотела вас искать.

- Все в порядке, - сказал он, - в полном порядочке.

У него не попадал зуб на зуб, и он весь просто посинел - замерз так, что не мог вынуть из коробки спичку, не гнулись пальцы.

- Давайте, я вам зажгу, - сказала она, - вон у вас пальцы-то пьяные. Я заметила, у вас пальцы давно пья-я-яные...

- Просто я замерз, - сказал он.

Они стояли уже в передней. Там за столом всё еще спорили и смеялись. Из кухни прошла старуха, усмехнулась и шальным голосом сказала:

- Ай, жги, жги, жги!

Она тоже выпила.

- Клавдя, - сказал Жмакин, - я тебе хочу одну вещичку подарить на память. - Он вдруг перешел на "ты". - Она у меня случайная.

Клавдия молчала.

- Постой здесь, - сказал он и побежал к себе по лестнице.

В своей комнате он вынул из чемодана сумку, украденную днем, вытряхнул из нее деньги, подул внутрь, потер замок о штанину, чтобы блестел, и спустился вниз. Клавдия по-прежнему стояла в передней.

- На память, от друга, - сказал Жмакин, - бери, не обижай.

Она смотрела на него удивленно и сумку не брала.

- Бери, - сказал он почти зло.

- Да есть же у меня сумка, - кротко сказала Клавдия.

- Бери!

Он уже косил от бешенства.

- Задаешься?

Клавдия молчала.

- Фасонишь?

В голове у него шумело, он вздрагивал.

- В кухню пойдем, - сказала Клавдия, - морозно же!

- Либерализм! - крикнул он в сторону комнаты, туда, где по-прежнему спорили. - Да!

Клавдия засмеялась. А он вдруг заметил, что лакированный ремешок на сумке разорван. Неужели она еще не успела разглядеть?

- Не берешь подарок? - почти спокойным голосом сказал он. - Не надо!

И, мгновенно открыв дверцу плиты, сунул сумку в раскаленные оранжевые угли.

- От, крученый! - сказала Клавдия. - От, дурной! Ну, просто бешеный.

- Ладно! - величественно отмахнулся Жмакин, пошел в столовую и сел на свое место.

Все слушали Корчмаренко, который густым басом вспомнил империалистическую войну. Мазурские болота и ранения - дважды пули пробили ему легкое, в сантиметре одна от другой. Рассказывал Корчмаренко хорошо, совсем не жалостно, все точно видели, как полз он, раненый, умирающий, и как помогал ему тоже раненый, так и оставшийся неизвестным, бородатый солдат-сибиряк.

Жмакин налил себе водки, выпил и спросил:

- А кто из вас знает тайгу?

Никто толком не знал. А Жмакину страшно хотелось говорить. Он чувствовал, что у кафельной печки стоит Клавдия, так пусть же послушает и про него, про то, как жилось ему на этом свете.

- Все мы нервные, - сказал он, - все немного порченые. У кого война, у кого работа. Достижения тоже даром не даются. Вот, например, я - молодой, но жизнью битый и даже психопат. И сам знаю, а удержаться не могу. Прямо накатывает иногда...

- Ничего себе жильца подобрали, - подмигнул Корчмаренко Клавдии.