Один год из жизни Уильяма Шекспира. 1599

Я появляюсь перед вами прежде всего со страхом, затем с поклоном и, наконец, с речью. Страшусь я вашего неудовольствия, кланяюсь по обязанности, а говорю, чтобы просить у вас прощения. Если вы ждете от меня хорошей речи, то я пропал, — ведь то, что я имею сказать, сочинил я сам, а то, что мне следовало бы вам сказать, боюсь, испорчено мною. Но к делу, — я все-таки попробую. Да будет вам известно (впрочем, вы это сами знаете), что недавно я выступал здесь перед вами в конце одной пьесы, которая вам не понравилась, и просил у вас снисхождения к ней, обещав вам лучшую. Признаться, я надеялся уплатить вам свой долг вот этой пьесой. Если же она, как неудачное коммерческое предприятие, потерпит крах, то я окажусь банкротом, а вы, мои любезные кредиторы, пострадаете. Я обещал вам явиться сюда — и вот я пришел и поручаю себя вашей снисходительности. Отпустите мне хоть часть долга, а часть я вам заплачу и, подобно большинству должников, надаю вам бесконечных обещаний.

<…> А затем я преклоню колени, но лишь для того, чтобы помолиться за королеву ( перевод Е. Бируковой ).

Эпилог написан мастерски. Теперь нет ни упоминания о том, чему будет посвящена новая пьеса, ни малейшего обещания, что Кемп вернется на сцену в роли Фальстафа. Извинение за то, что он использовал имя благородного Олдкасла в первой части «Генриха IV» (возможно, как раз эта хроника или же пьеса «Виндзорские насмешницы» стала сочинением, которое публика не смогла оценить по достоинству и потому упомянутом лишь вскользь), внедряется в текст эпилога практически незаметно: в знак своего оправдания Шекспир предлагает зрителям пьесу о Фальстафе, которой они только что аплодировали. Помимо этого, изначальная установка монолога на соблюдение этикетных формул — бесконечные реверансы и поклоны — уступает место новой мысли Шекспира о том, что зритель и драматург — партнеры, то есть пайщики венчурной компании. Часть публики, уловив здесь отголосок идей, звучавших в недавней пьесе Шекспира, возможно, выделила для себя ключевые слова эпилога — венчурное предприятие и кредит, уступки в цене и выплаты, обещание и невыполнение обязательств, — важные для понимания той пьесы, где он описал новый мир венчурного капитала, — «Венецианский купец». Если Шекспир называет себя рисковым дельцом, свои пьесы — сокровищем, а публику — инвестором, то из этого следует, что неудачная венчурная компания, которая развалится или обанкротит его, будет дорого стоить его кредиторам.

Аналогия между театральной труппой, устроенной как товарищество пайщиков, и торговым акционерным обществом — совсем не натяжка. Оба вида акционерного капитала прекрасно регулировали общественные отношения, меняя исторически сложившиеся сословные границы общества. Шекспир, недавно вложивший все свои театральные сбережения в покупку герба и примкнувший к категории «любезных кредиторов», понимал, что деньги дают возможность не только купить собственность, но и утвердить свою принадлежность к старинному роду. Для Шекспира и Слуг лорда-камергера прибыль была также ощутима, как и угроза убытков. Придворные, много повидавшие на своем веку, знали, как часто распадались талантливые труппы — в 1590-х Слуги Ее Величества, Слуги графа Сассекса, Слуги графа Пембрука и Слуги лорда Стренджа имели большой успех при дворе, а затем внезапно исчезли. Угроза финансового краха, вызванная потерей постоянной площадки для выступлений, преследовала актера-пайщика в самых страшных снах.

Когда Шекспир описывает свою публику как «любезных кредиторов», он имеет в виду, что они не только разрешают ему писать то, что ему хочется, но и считают его надежным партнером и верят в него. Играя смыслами этого словосочетания, он ставит кредиторам новые условия: если они пойдут на уступки, то есть дадут ему послабление, он сможет вернуть остаток долга частями. Перефразируя мысль о том, что должники дают бесконечные обещания (то есть вечно обещают с три короба), Шекспир утверждает, что он поступает так же — как и многие должники, говоря про «бесконечные обещания», он не гарантирует ничего определенного. Примите эти требования, и тогда они окупятся с лихвой его бессмертными пьесами. В варианте эпилога для Кемпа «наш смиренный автор» действовал по эффективной формуле успеха, едва ли сейчас известной; но путь, который Шекспир открыл для себя накануне 1599 года, во втором эпилоге, отличался разительно. Благодаря тому, что Шекспир раскрыл нам свое намерение двигаться в новом направлении и требовать большего от своей публики, актеров и самого себя, мы намного лучше понимаем его творческие замыслы.