Один. Сто ночей с читателем

– Я очень люблю Андрея Аствацатурова – и как человека, и как лектора, и как писателя. Кстати, «Осень в карманах» – роман, который написан на тему, подсказанную стихотворением Нонны Слепаковой «Рисунок Бенуа к “Медному всаднику”». И мне очень приятно, что Аствацатуров основные лейтмотивы слепаковского текста так замечательно препарировал. Он принадлежит к очень старой и очень почётной петербургской филологической семье. Он весёлый, страшно обаятельный, по-питерски самоироничный. И даже снобизм его очарователен, хотя это скорее пародия на снобизм. Что касается его мировоззрения, то мне кажется, что о каком-то мировоззрении в его случае надо говорить с большой осторожностью. Аствацатуров – человек очень скрытный, опять-таки иронический. Он может играть в те или другие мировоззрения, но думаю, что единственная религия, которую он исповедует, – это гуманизм, гуманизм в версии просвещения. И это мне очень в нём симпатично.

– В последнее время всё чаще приходит на ум «Горе от ума». Расскажите, пожалуйста, об этой пьесе.

– То, что вам приходит на ум, вряд ли совпадёт с моим мнением. Грибоедов – персонаж довольно загадочный. Он был незаконный сын. Родился на пять лет раньше, чем предполагается. И, конечно, легенда о вундеркинде не соответствует действительности. Но он был человек большого ума и феноменальной образованности, большой храбрости и сумасбродства.

«Горе от ума» – это версия «Гамлета». Грибоедов был одним из немногих людей, кто трагедию Шекспира читал и хорошо знал ещё до того, как её Погодин перелагал, ещё до того, как её начали ставить в России, и Мочалов блеснул. Уже к моменту написания «Горя от ума», началу работы над пьесой (по-моему, в 1824-м она окончена), Грибоедов прекрасно понимает главные сюжетные механизмы «Гамлета» и их травестирует, и это сделано в жанре высокой пародии. Безумие Чацкого и безумие Гамлета синхронны. Фамусов – это, конечно, Полоний. Есть даже свой Лаэрт (или, во всяком случае, он угадывается) – Молчалин. Есть Фортинбрас – Скалозуб. Друзья Гамлета там тоже присутствуют, и эти друзья страшно изменились, предали и его, и себя. Это, я думаю, Репетилов и Зорич («Платон Михайлыч мой здоровьем очень слаб»). Каждый предал по-своему: один стал пошляком, второй добропорядочным мужем. Это и есть Розенкранц и Гильденстерн, которые симметрично Гамлета-Чацкого обрамляют.

Мне кажется, что главная тема – тема комического, точнее, осмеянного безумия – это продолжение шекспировской морали о том, что единственным нормальным человеком в этом мире может оказаться безумец, потому что единственный ответ на мир фамусовых – это безумие.

Безумным вы меня прославили всем хором.
Вы правы: из огня тот выйдет невредим,
Кто с вами день прожить успеет,
Подышит воздухом одним,
И в нём рассудок уцелеет.

Мне кажется очень здравой мысль Грибоедова о том, что единственным ответом этому миру является не байронизм, а гамлетизм. Байронизм, который высмеял блестяще Пушкин в «Онегине», – это провинциальные потуги молодого сноба выглядеть трагическим, хотя его внутреннее содержание равно нулю. А вот гамлетизм – глубокая христианская насмешка над миром, глубокое христианское неприятие этой мерзости. Поэтому, как мне представляется, «Горе от ума» – это первая попытка адаптации Шекспира на русской почве.

Просят Мережковского – говорим о Мережковском.

Мережковский может и должен сегодня издаваться практически без единой перемены запятой – и это будет просто абсолютно живая хроника нашего времени. Я думаю, что одна из трёх наиболее принципиальных дискуссий XX века (прежде всего дискуссий философских) – это спор Мережковского и Розанова в статье Мережковского «Свинья матушка» в ответ на статью Розанова под псевдонимом Варварин; это дискуссия Бердяева и Ильина о книге «О противлении злу силою»; и, конечно, это дискуссия Солженицына и Сахарова 1972 года.

Дмитрий Сергеевич Мережковский, по моим ощущениям, был величайшим представителем русского символизма, очень глубоко и точно понимающим исторический путь и исторические особенности России прежде всего потому, что ему удалось в его исторических трилогиях – и во «Христе и Антихристе», и в «Царстве зверя» – увидеть триаду, увидеть диалектику русского исторического пути.

Да, он пытается в истории проследить логику. И логика эта сформулирована Пастернаком в «Лейтенанте Шмидте»:

И вечно делается шаг
от римских цирков к римской церкви.

Мережковский рассматривает историю в рамках гегелевской триады, где всякая идея сначала является как ересь, потом торжествует, а потом сама становится бичом, сама становится тормозом исторического развития.