Один. Сто ночей с читателем

«Один современный русский писатель сравнивает два памятника – Петра I и Александра III {См. статью Варварина. Я не хочу раскрывать псевдонима, но по когтям льва узнаёшь его – один только человек в России пишет таким языком.}.

“К статуе Фальконета, этому величию, этой красоте поскакавшей вперёд России… как идёт придвинуть эту статую, России через двести лет после Петра, растерявшей столько надежд!.. Как всё изящно началось и неуклюже кончилось!..<…>”

“Водружена матушка Русь с царём её. Ну, какой конь Россия, – свинья, а не конь… Не затанцует. Да, такая не затанцует. Матушка Русь решительно не умеет танцевать ни по чьей указке и ни под какую музыку…”

(Обратите внимание, как здесь у Розанова просыпается национальная гордость. И почему-то, если уж и танцевать, то всегда по чьей-то указке.)

“Тут и Петру Великому «cкончание», и памятник Фальконета – только обманувшая надежда и феерия”.

“Зад, главное, какой зад у коня! Вы замечали художественный вкус у русских, у самых что ни на есть аристократических русских людей приделывать кучерам чудовищные зады, кладя под кафтан целую подушку? – Должно быть, какая-то историческая тенденция”.

“Мировой вкус к «заду» – это и есть «родное наше, всероссийское». «Крупом, задом живёт человек, а не головой… Вообще говоря, мы разуму не доверяем»”…

“…мы все тут, все не ангелы. И до чего нам родная, милая вся эта Русь!.. Монумент Трубецкого, единственный в мире, – наш русский монумент. Нам ни другой Руси не надо, ни другой истории”».

Процитировав Розанова, Мережковский комментирует:

«Самообличение – самооплевание русским людям вообще свойственно. Но до такого никогда никто не доходил. Тут переступлена какая-то черта, достигнут предел.

Россия – “матушка”, и Россия – “свинья”. Свинья – матушка. Песнь торжествующей любви – песнь торжествующей свиньи.

Полно, уж не насмешка ли? Да нет, он, в самом деле: “смеюсь каким-то живым смехом от пупика”, – и весь дрожит, так что видишь, кажется, трясущийся кадык Фёдора Павловича Карамазова.

Ах, вы, деточки, поросяточки! Все вы – деточки одной Свиньи Матушки. Нам другой Руси не надо.

Как мы дошли до этого?»

Поразительные слова! Он действительно точно понял суть Карамазовых, карамазовщины, бесовщины, которая бывает и в святости, и в эстетстве, и в уме, и в разврате. Разврат – вот карамазовщина. Достоевский в ужасе от этого отвернулся, а Мережковский совершенно правильно пишет: «Мы дошли до того, что свинью провозгласили матушкой, что рабство провозгласили сутью».

«Борьба России с Европой, всемирно-исторического “зада” со всемирно-историческим лицом, есть возрождение Византии в её главной религиозной сущности», – пишет Мережковский. И разбирает дневник цензора Никитенко:

«Теперь в моде патриотизм, – пишет Никитенко, отвергающий всё европейское и уверяющий, что Россия проживёт одним православием без науки и искусства… Они точно не знают, какою вонью пропахла Византия, хотя в ней наука и искусство были в совершенном упадке… Видно по всему, что дело Петра Великого имеет и теперь врагов не менее, чем во времена раскольничьих и стрелецких бунтов. Все гады выползли».

И ведь это 1850-е годы! А для нас все эти дискуссии до сих пор актуальны. Ну как не поразиться этому чудовищному возвращению в одни и те же бездны, которые давно уже из бездн превратились в ямы? Зачем это нужно? Почему нужно это вечное циклическое повторение?

«Николай I скончался. Длинная и, надо-таки сознаться, безотрадная страница русского царства дописана до конца, – произносит раб над владыкой беспощадный приговор человеческой совести. – Главный недостаток царствования Николая Павловича тот, что всё оно было – ошибка. Теперь только открывается, какие ужасы были для России эти двадцать девять лет. Администрация в хаосе; нравственное чувство подавлено; умственное развитие остановлено; злоупотребление и воровство выросли до чудовищных размеров. Всё это – плоды презрения к истине и слепой варварской веры в одну материальную силу. Восставая целые двадцать девять лет против мысли, он не погасил её… и заплатил своей жизнью, когда последствия открылись ему во всём своём ужасе».

Это Мережковский приводит слова всё того же Никитенко, возражая всё тому же Розанову. И это не просто страшный манифест повторения, а это страшное свидетельство того, что ни одна национальная болезнь не вылечена. И преклонение перед материальной силой – это ещё самое невинное на самом деле.

«Было царство страха, стало царство лжи.

Ложь – рабья свобода и рабья любовь к отечеству: у рабов нет отечества.

Как утопающий за соломинку, хватаемся теперь за ту самую революцию, которой так боялись, за тех самых нигилистов, которых ненавидели.

Всепоглощающий нигилизм, с которым Никитенко в других боролся, – теперь с ужасом видит он в себе самом. Всю жизнь утверждал середину, и вот в самом сердце всего – ничего.

Проклятие жизни, проклятие себе, проклятие Богу».

В этом поразительном, страшном вопле Никитенко, русского государственного чиновника, видится приговор и той эпохе, и нашей эпохе.