Один. Сто ночей с читателем

Мы понимаем, в каких обстоятельствах Алданов писал «Истоки». Алданов был одной из жертв русской революции, а Аксёнов, Окуджава – детьми этой революции, поэтому их отношение, естественно, разнится. Но мне ближе – и стилистически, ещё раз говорю, и философски – позиция Трифонова просто потому, что «Нетерпение» лучше написано. Кроме того, ведь Трифонов не спешит расставлять оценки, Трифонов пытается понять генезис, Трифонов пытается понять, что надо сделать, чтобы это всё не повторялось. Ведь террор (по Трифонову) предстаёт следствием опять незаконченных, недодуманных вещей, недореформированной страны, поползновений, пресечённых в зародыше. И речь идёт не только о нетерпении революционеров, но и о нетерпении реакционеров, желающих задушить любое начало. Самый точный анализ семидесятых годов дан, мне кажется, у Толстого в «Анне Карениной», но трифоновская позиция к ней близка.

– Хочу понять, почему вы не любите Онегина. Пусть с любовью, но, по-вашему, он вообще пустышка. В прошлой беседе вы сказали, что «байронизм, который высмеял Пушкин в «Онегине», – это провинциальные потуги молодого сноба выглядеть трагическим». Но ведь Пушкин с ним дружил.

– Нет, не дружил, конечно. Пушкин говорит об этом. Это одна из бесчисленных пушкинских мифологем в романе.

Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлаждённый ум.

А вспомните другое:

Что очень мило поступил
С печальной Таней наш приятель…

Вы тоже этому поверите на слово, что ли? У Пушкина, как вы понимаете, в первой и второй главах очень много насмешки, очень много иронии. Потом роман приобретает трагический тон, но поначалу это сплошная обманка, сплошная пародия («Уж не пародия ли он?»).

– Прообразы Онегина – Александр Раевский и отчасти Чаадаев – тоже дураками не были.

– Ну, насчёт того, что Чаадаев – прообраз Онегина – тут говорить не о чём, потому что Чаадаев никак не пустышка, никак не денди. Денди был какое-то время, но он всё-таки автор «Философических писем». А Онегин, как мы помним:

Хотел писать – но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его.

Более того, Пушкин, я думаю, резко отрицательно отнёсся бы к попыткам сделать из Чаадаева прототип своего литературного героя. Он писал: «Мне сказывали, что он (Грибоедов. – Д.Б.) написал комедию на Чедаева; в теперешних обстоятельствах это чрезвычайно благородно с его стороны». Это, в общем, достаточно жёсткий намёк. Чаадаев, находившийся уже тогда в глухой опале, не был бы у Пушкина прообразом героя, тем более героя малосимпатичного.

Александр Раевский? Ну, про Александра Раевского всё сказано в стихотворении «Коварность». За что особенно любить Раевского, которому Пушкин обязан одним из тяжелейших душевных кризисов в своей жизни? Да, он обладал острым умом, но острый ум вообще никого не извиняет.

– Сравнивая Онегина с Печориным, вы вообще написали: «Куда Онегину до Печорина с его воинской храбростью и великой душой!» Если абстрагироваться от XIX века и дуэльного кодекса, то оба – убийцы. А насчёт «ногтя не стоит», – цитируется моя фраза, – весьма спорное утверждение.

Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей…

«Мыслил» – это об Онегине, а не о Ленском.

– Господи, это же одна из пушкинских совершенно конкретных пародий на мировоззрение сноба. Вспомните:

Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно…
Это всё – презрение, насмешка.

Кстати, мне вчера в Тбилиси передали очень интересное письмо. Там утверждение:

– Если бы Онегин был таким ничтожеством, его бы не могла полюбить чистая Татьяна.