Один. Сто ночей с читателем

Напоминаю, это я всё цитировал Мережковского, которого бы по нашим временам следовало бы, конечно, упрекнуть в экстремизме и разжигании, да поздно – он умер.

Естественно, тут возникает вопрос: как я отношусь к тому, что Мережковский в конце концов благословил фашизм? Мережковский не благословил фашизм. Мережковский сказал, что в походе Гитлера против Сталина он уповает на силу Гитлера. Это была страшная ошибка. Эту ошибку повторяли многие в России. Но одна последняя ошибка Мережковского, в которой он к декабрю 1941 года, к моменту своей смерти, жестоко раскаялся, не должна зачёркивать его прозрений 1910–1920 годов.

Я также думаю, что книга Мережковского «Иисус Неизвестный» – это одно из лучших апологетических, из лучших христианских произведений мировой литературы. Зачем нужно читать эту книгу? Не потому, что в ней содержится здравое (хотя какая тут может быть здравость?), точнее сказать, очень внятное толкование Евангелия. Это неважно, толкование Евангелия у каждого своё. Мне кажется, важно то, что эта книга, как и «Исповедь» Блаженного Августина, вводит читателя в то состояние, в котором он более склонен к вере, в котором он более способен поверить.

И, конечно, его изложение Евангелия, его акцентирование на каких-то главных местах – понимаете, о чём оно нам говорит? Ведь Евангелие почти не интерпретировалось как литературный текст, оно сакрально. А Мережковский со своим гениальным нюхом литературного критика и прекрасными аналитическими способностями именно показывает, как это сделано литературно. Поэтому, с моей точки зрения, чтение Мережковского необычайно душеполезно.

Я уже не говорю о том, что романы Мережковского хорошо написаны, интересно читаются и будят мысль. Вот почему мне кажется, что с Нобелевской премией, присуждённой Бунину, немножко поспешили. Было два кандидата от русских изгнанников: Бунин и Мережковский. Бунин, конечно, больше заслуживал как литератор, но Мережковский заслуживает, по крайней мере, своего к нам возвращения, своего посмертного торжества, потому что мало было в России людей, которые бы так любили Россию.

[20.05.16]

Сразу хочу сказать, что сегодня мы будем говорить по бесчисленным и, как всегда, необъяснимым заявкам о Валентине Катаеве. Катаев сейчас неожиданно стал своего рода ключевой фигурой в разговоре о литературе, потому что он умудрялся быть несоветским и при этом абсолютно лояльным. Видимо, в наше время востребованы подобного рода компромиссные стратегии.

А пока я начинаю отвечать на вопросы.

– Хотелось бы услышать от вас сравнительную оценку народовольцев в «Истоках» у Алданова и в «Нетерпении» Трифонова. Кто из авторов ближе к пониманию предпосылок трагедии 1 марта?

– Лекцию о народовольцах я не возьмусь читать. Мне больше нравится Трифонов, больше нравится и стилистически, и философски. И не потому, что он мне (простите за выражение) идейно ближе, а потому, что всё-таки алдановский взгляд на историю, изложенный в «Ульмской ночи», взгляд как на хаос случайностей, мне не близок. И потом, трифоновский роман – он же не прочитан по большому счёту, он нуждается в переосмыслении.

Конечно, нетерпение не было главной проблемой людей 1 марта и вообще людей восьмидесятых годов. Но вот вещь, которая для меня несомненна: они были страшно самонадеянны во многих отношениях, и узки, и ограниченны, и в них была революционная бесовщина. Но была в них и святость – та святость, которую Достоевский не видел. Луначарский, правда, считает, что видел и вот так её преломил. Мне кажется, что люди 1 марта были больше похожи на то, какими они изображены у Трифонова.

Не будем забывать, в каком контексте Трифонов писал «Нетерпение». Ведь это классическая книга семидесятых годов – душных, переломных семидесятых годов, которые опять поманили надеждами, и опять эти надежды разбились. Это книга 1973 года, каким-то чудом вышедшая в серии «Пламенные революционеры», где все диссиденты – от Окуджавы до Гладилина, от Войновича до Аксёнова – отметились романами. И «Евангелие от Робеспьера» Анатолия Гладилина, и замечательный роман Александра Житинского «Предназначение. Повесть о Людвиге Варыньском» – много было удивительных текстов. Это не была конъюнктура. Это была попытка разобраться с собственными шестидесятническими иллюзиями, с собственным отношением к революции. Разобраться до конца не получилось, и потому диалектика русского и советского, например, в мировоззрении Трифонова очень сложна (и в мировоззрении Окуджавы, кстати говоря, тоже).