Один в поле воин

Кончились каникулы – и он пошёл в школу. Сам не зная, зачем. Сидел за партой, сложив руки, как примерный первоклассник. Ничего не слушал, ничего не писал. Посыпались двойки и замечания. В какой-то момент его папа, человек простой, решил, что всё-таки надо заняться педагогикой, и вынул из брюк ремень. Гоша посмотрел на него – и вместо карих папиных глаз ему почудились серые, искрящиеся насмешкой глаза Удава. Резкий, прямой удар ногой в корпус… папу спасло лишь то, что на полу в большой комнате был мягкий ковёр… иначе, упав, тот мог бы и череп раскроить. А Гоша вернулся к себе в комнату и снова лёг на диван.

Вот после этого родители сообразили, что дело серьёзно, и что двойки – далеко не самое страшное в жизни. Сперва его потащили к детскому психоневрологу – неприятного вида пухлой даме неопределённых лет. Гоша не сопротивлялся – шёл, куда вели, и всё ему было поровну. На вопросы дамы отвечал односложно, ни любопытства, ни страха она у него не вызывала.

Потом ему выписали направление в детскую психиатрическую больницу. «На обследование», возбуждённо говорила мама, будто это такая великая радость. А ему было плевать – хоть обследование, хоть лечение, хоть на органы разберут. Насколько лучше было бы – мечтал он – чтобы Удав из своего автомата не в Вовчика попал, а в него. И желательно, сразу в голову. Насквозь.

В больнице, впрочем, никто его на органы разбирать не стал, и вообще особых ужасов не случилось. Там были примерно такие же ребята, как и в школе, не хуже, не лучше. Правда, наглый девятиклассник Толян пытался докапываться, но после одного-единственного удара в печень резко потерял к нему всякий интерес. В остальном жизнь текла сонно и скучно. Может, из-за тех таблеток, что ему давали за завтраком, обедом и ужином.

Через пару недель там случились какие-то перестановки, и ему поменяли лечащего врача. На Валерию Игоревну.

И вот тут-то он начал отмерзать. Может быть, потому, что она меньше всего походила на врача, да и вообще на взрослую тётеньку. Она живо интересовалась окинавским каратэ и рассказывала про свои успехи в фехтовании. Она не лезла с поучениями, не расписывала, в отличие от пухлой психоневрологички, его мрачное будущее, если он не одумается и не изменит своё отношение к жизни. Она рассказывала ему анекдоты – между прочим, очень смешные, и разрешала ему со своего ноута вылезать в интернет. Особой радости, правда, вылазка в сеть ему не принесла – ни одного сообщения вконтакте от волкодавских, ни одного письма на мейл. Но она-то об этом не знала.

Разумеется, не знала. Разумеется, Гоша и не думал рассказывать ей про «Волнорез». Пусть у него выдрали волшебство, пусть его прогнали… но всё-таки давал же он когда-то клятву. И хотя сейчас эта клятва казалась ему глупой и детской, но к таким вещам Самурай относился серьёзно. Ведь не в том даже дело, что Валерия Игоревна сочла бы его фантазёром, или, того хуже, психом. Он и так псих, раз лежит в психбольнице. Диагнозом больше, диагнозом меньше – какая разница? Но ведь это было бы предательством! Да, его самого предали. Даже не когда лишали силы – а когда выставили вон. Когда оказалось, что нет волшебства – нет и дружбы. Но это они… а Самурай не предаёт друзей. Даже бывших.

В больнице он пролежал три месяца, причём вновь почуял вкус к жизни уже только в апреле. Когда его выписывали, Валерия Игоревна долго о чём-то говорила с мамой. А ему на прощание дала свою визитку и велела не стесняться её дергать.

Школу он, конечно, запустил настолько, что ни о каком восьмом классе и речи не шло. Более того – учиться тут Гоша отказался категорически. И вообще отказался тут жить. Тут – в смысле, на Тушинской. Всё напоминало о «Волнодаве». Да и ребята волкодавские жили рядом, легко можно было столкнуться нос к носу.

Он поставил родителям условие. Куда угодно, хоть в колхоз «Красный трактор», только не здесь. Меняйте квартиру, продавайте, делайте что хотите – но я тут жить не буду. Просто уйду из дома, и хрен вы меня найдёте.

После январских событий они не сомневались. Они вообще стали какими-то совсем другими – робкими, тревожными. Будто он – хрустальный шар на ножках, который того и гляди разобьётся. Поэтому почти всё лето ушло на квартирные дела, а в итоге Куницыны перебрались в Санины края, и какая-то мамина подруга похлопотала в гимназии со славными традициями. С большим скрипом, но Гошу всё-таки приняли в седьмой «б».

Вписываться в коллектив Гоша и не собирался. У них своя жизнь, у него своя. Очень быстро семибэшники просекли, что человек он опасный и трогать его себе дороже. Старшеклассники, включая Борова, тоже это поняли.

А он решил, что самое правильно теперь – полный нейтралитет. Вы ко мне не лезьте, а я к вам. Незачем ему вмешиваться, кого-то защищать, кого-то спасать. Наспасался уже, по самые помидоры!

Потому он никак не встревал, когда класс издевался над Лягушкиной. Ему, конечно, не в радость это было, но слово есть слово. А слово он дал самому себе, и это не менее серьёзно, чем кому-то ещё. Хватит подвигов! Пускай другие корячатся!