Одиннадцатый цикл

Как ни пытайся, разжать скованные мышцы не вышло. Я даже не смогла ответить – так свело скулы от боли и гнева.

– Что ж, будь по-твоему! Испражняйся где лежишь, прямо на пол. Но убирать будешь сама!

На этом отец вылетел из комнаты вон, хлопнув дверью. У меня едва-едва нашлось сил повернуть голову и увидеть неровную кромку ведра, до которого было не дотянуться.

Просто поднимись, уговаривала я себя. Тщетно: тело отказывалось слушаться. Из-за боли и душевных мук не оставалось ничего, кроме как, к отцовскому удовольствию, обделаться прямо под себя, свернувшись калачиком на холодном деревянном полу. Не знаю, сколько я пролежала в плену смрада и своих испражнений, прежде чем Джеремия вернулся домой и мне помог.

* * *

Моя вынужденная и неотвратимая зависимость от семьи высасывала все силы и будила в душе чрезвычайное негодование.

Год за годом я стремилась доказать родителям и себе, что обойдусь без них, – и только благодаря этому достигла небывалых успехов. К себе я была так строга, так критична, словно они все время дышат мне в спину и ждут неудачи. И ни с того ни с сего у меня отняли возможность доказать их неправоту, хоть что-то противопоставить. Как теперь было бороться за свое? Вот почему я и стала такой зажатой, покорной и не могла даже возразить нелепому утверждению, якобы увечьями обязана высшему провидению. Перечить – значило очутиться на улице.

Посему, когда мне запретили выходить из дома, я смиренно это приняла; когда сожгли часть моих доставленных из Клерии пожитков, что посчитали греховными, я и слова не сказала.

А стоило им найти Каселуду, которую я тайком привезла из монастыря, меня на трое суток лишили еды, и мое воинское тело усохло еще сильнее.

Было тем не менее нечто хуже наказания голодом. Пользуясь своим всевластием, родители запирали меня в комнате, лишая человеческого общения и сталкивая лицом к лицу со страшной и неопровержимой истиной: я всецело находилась в их руках.

Если слой за слоем сдирать с человека личность, доводить его до отчаяния, превращать в животное, то и чувство самоуважения неизбежно канет в никуда. Я же Симург, Нетленное пламя, Бессмертная сумеречная птица – так почему пускаюсь в такие рыдания, что в горле першит и саднит, почему подползаю к двери и колочу до крови?

От спазмов правая сторона полыхала, будто острые огненные языки по-прежнему меня глодают. Это чувство не отпускало и во сне, куда я часто сбегала от действительности, но даже там передышка наступала совсем ненадолго.

Время.

Я раньше не представляла, как много времени в сутках. Всего пару-тройку месяцев назад меня бесило, как быстро пролетают дни, – теперь же они тянулись до безумия долго. Я хваталась за любое занятие, лишь бы убить время, но как скуден был выбор!

Запыленный туалетный столик, столько прозябавший без дела, был мне компаньоном – под стать ущербным. Я подпрыгнула в два маха костылем и уселась за него.

До чего жалкий вид теперь имели пылящиеся на нем принадлежности. При взгляде на них в уме, как сквозь запотевшую линзу, коротко блеснула искра озарения. Я смутно подметила, какой стала убогой, но из-за усталости и голода не было сил тосковать.

Сколько же лет к этим средствам не прикасались… Я хотела было вскрыть круглую плоскую баночку с тугой крышкой, но не вышло: второй рукой ее было не придержать, так что я лишь скребла ее ногтями. Пришлось хлопнуть баночкой о стол, чтобы крышка лопнула.

Внутри было то, что некогда звалось помадой, – ныне сухая, в трещинах, корка, чей насыщенный тон выцвел до серого. Я понюхала ее и поставила на стол, чтобы залезть пальцем; на нем остался слой истлевшей пыльцы. Я вытерлась о сорочку.

Тут на глаза попалось мое отражение, которое я поначалу и не узнала. Слезы бы навернулись тотчас, да я уже все выплакала во время истерики у двери.

Из отражения на меня пялилась совершенная незнакомка. Ее исхудавшие щеки обвисли и посерели, под безжизненными глазами были отталкивающие круги. Каштановые волосы свалялись в ворох сальных колтунов. По шее красноватыми лозами взбирался уродливый ожог, словно стремясь задушить. Я превратилась в чахлое пугало. В полутруп.

Стоит хотя бы причесать эту несчастную. Я принялась распутывать свалявшиеся пряди расческой. Тянуть приходилось с такой силой, что меня едва не опрокидывало. Зубцы как бы пололи мою безобразную оболочку от сорняков, перепутывая между собой выдернутые волосы в плотный комок.

Я опустила глаза на расческу и прокатила рукоять в ладони. Есть в скуке нечто невыносимое, нечто от пытки, из-за чего от нее так стремятся спастись. Но даже сейчас, пребывая в состоянии полудурмана, я чувствовала, как во мне тлеют угли желания. Мимолетной отрадой блеснули в памяти образы, мелькнули искры чего-то знакомого и приятного.

Приятным было и чувство, нарастающее подобно пламени в разожженном горне. Между ног вспыхнул жар, и захотелось ощутить то, о чем я и не помышляла со злополучного происшествия, с Рафика. Воспоминание о той проклятой ночи еще слегка раздразнило мою плоть.