Одиннадцатый цикл

В богатой истории Минитрии встречаются упоминания существ, о которых слишком мало достоверных сведений. Например, Симург. Известно лишь, что в конце каждого Цикла эта разноцветная птица предает себя огню и возрождается из пепла. С научной точки зрения ее образ олицетворяет собой начало и конец каждого Цикла.

– «Чудовища: правда и ложь». Балаби Фокс, 6 ц. 902 г.

Спускаться по лестнице было, как всегда, долго и трудно. Прыгая в сторону кареты, я увидела родителей и закаменела. Стыд, гнев, возмущение, жалость – столько чувств боролись в душе, но, когда отец и мать бросились ко мне с нескрываемой тревогой, верх взяло облегчение. Как это мерзко!

Мать была в ярко-фиолетовом платье и широкополой шляпе с пером. Пышный наряд шел ее пухлым щекам; бледное лицо она обмахивала веером. На отце же был жилет впору и темно-бордовая рубаха, выдающая в нем дельца. Сюртук он перекинул через руку.

– Солнышко! Что же с тобой сделали! – Мать без колебаний сжала меня в объятиях.

Я потеряла равновесие и всем телом вынужденно привалилась на нее. Вскоре она отстранилась, вытирая слезы, которые грозили смазать лавандовую тушь, и подняла глаза, чтобы та не потекла.

Тут подошел отец.

– Эх, Нора. Как это ужасно. Знал я, что для цветочка такая жизнь не годится.

От усталости и стыда мне было нечего ему возразить, и родители с охотой за это ухватились. Силу им было не сломить, независимость – не укротить, зато когда я слаба и убога, они знают, что делать.

– Вот что, дочь. Все к лучшему, – вкрадчиво зашептал он мне на ухо. Мать гладила мою спину, как бы помешивая его слова в котле. – Заживем как прежде и будем счастливы. Я желаю тебе только лучшего, дитя. Да-да, все непременно к лучшему.

Я поежилась от его дикого посула.

– Скорее в карету и уедем из этого порочного места! – с привычным аристократическим произношением воскликнула мать.

Не теряя ни секунды, они поволокли меня вперед. Я не успевала так быстро прыгать и переставлять костыль – и в конце концов, поскользнувшись, влетела в дверцу.

– Ой-ой-ой, Нора! Осторожнее! – запричитала мать.

– Дочь, стоило бы смотреть под но… гу.

Я заглушила ярость и сделала каменное лицо. Не покажу слез, гнева, переживаний, не доставлю им такого удовольствия, особенно на глазах у сестер.

Отец помог мне подняться, а мать в это время обмахивала себя, взмокшую, веером.

– Милая, тебе нехорошо? – спросил он у нее.

– Ах, одни мучения! Как они утомляют!

– Тогда в путь.

Отец загнал меня в карету и подал руку матери, затем сел сам и, поспешно задернув занавески, приказал трогать. Расположился он со мной, а мать сидела напротив.

Он цыкнул, разглаживая усы пальцами.

– Какое пошлое место.

Отец снял шляпу, обнажая плешивую голову. Какая же ирония: жизнь, из которой я с трудом выползла, все-таки опять меня настигла.

Почти всю дорогу мы ехали в тишине – только отец порой сетовал, что я без конца потею.

Карета катила по разбитой дороге, и даже просто усидеть на месте было мучительно трудно. Приходилось сжимать ягодицы, лишь бы не завалиться, и в какой-то момент припасть лбом к проему дверцы. Из-за ухабов меня все било и било о него, пока мне не стало дурно.

Вскоре пришлось окликнуть кучера, чтобы затормозил. Я успела вывалиться на воздух ровно за миг до того, как меня вывернуло.

– Нора! Сдержаться не могла?! – взбрыкнул отец.

– Фрэнк, не дави на нее.

– Да ты взгляни, Марта! Наша дочь – калека! Знал я, что эти проклятые еретики сломают ей жизнь. Нужно с ней построже, и все станет как надо. Не пристало даме так позориться!

Я сплюнула желчь и вытерла подбородок о плечо. Собралась было встать, но костыля не было под рукой, так что обратно в карету пришлось заползать. Отец при виде этого закатил глаза и подошел помочь.

– Хватит притворяться! Соберись уже! Ты же не уличная оборванка, в конце концов! – горько возмущался он, вздергивая меня на ноги.

Мать поддержала отцовские нравоучения, хотя все еще просила не мучить меня. Плевать: мне это уже не впервой. Я подскакала к дверце и подтянула себя одной рукой, забралась внутрь. Родители, умолкнув, сели по местам.

Отец порывисто схватил сложенный сюртук. Кучер между тем щелкнул поводьями, и карета покатила.

Сюртук покрыл мои плечи, а с ним меня окутал отцовский запах – запах насилия, гнета, смятения. Как в детстве. Он меня утешал.

И все бы ничего, да отцу понадобилось открыть поганый рот.

– Спрячь хотя бы плечи, солнышко. Все увидят. Да и мама огорчается.

Повиноваться было проще, чем спорить.

– Да, отец.

Он довольно фыркнул носом. Прежде я просто уходила, оставляя последнее слово за собой. Теперь же, что-то подсказывало, у меня больше нет такой возможности.

* * *