Одиннадцатый цикл

– Фрэнк, быть может, стоит с Норой помягче? Не сидеть же ей всю жизнь в четырех стенах, в конце концов. К тому же о ней и так уже знают, вот и зачем ее прятать? Люди подумают, нам есть что скрывать, – ласковым голосом увещевала она, встав напротив отца. Тот понемногу остывал.

Громадный Джеремия замер в дальнем углу гостиной, наблюдая за ходом сцены с судейским хладнокровием. Под его взглядом мне было не по себе. Некогда добрый и ласковый мальчик теперь имел взгляд расчетливого хищника.

– Пожалуй, это даже к лучшему, – вмешался брат.

– Почему? – спросил отец.

– Мама права. Всем известно, что Нора у нас. Прятать ее – значит стыдиться. А как можно стыдиться, что волею Осулара вся наша семья снова в сборе?

Пусть из всех присутствующих Джеремия самый юный, связь с церковью придавала его слову такой вес, что он взнуздывал даже отца с матерью. Я же плелась в хвосте этой пищевой цепочки.

– Безусловно, сын, но люди будут шептаться…

– И пусть шепчутся. В масштабах бытия толки значат немного. Осулар оделил нас своим оком, чтобы узреть, а не услышать. Слова для него не играют роли.

Отец горячо закивал.

– Ты прав, сын.

Джеремия тоже с улыбкой кивнул.

– Спасибо, отец.

Во фразе не было ни любви, ни уважения. Честное слово, какой абсурд! Отцовские потуги изображать хозяина в доме смешили, потому что вся власть была за Джеремией. Оба, интересно, это понимали?

– Как же все-таки быть? – спросила мать брата, всерьез ожидая распоряжений.

– Предлагаю взять Нору с нами в церковь. Покажем, что мы вместе, что она заодно со всеми. Не нужно ее стыдиться, а лучше благодарить Осулара, что вновь нас свел, что вернул мою сестру в отчий дом.

Меня загнали в угол. Давить улыбку было мучительно больно. Из щек будто пробились маленькие колючки и пригвоздили края растянутых губ так, что вместо упоенного выражения вышла напряженная гримаса.

Я прекрасно понимала, к чему все идет, но была не в силах выпутаться.

– Чудесная мысль, – солгала я.

* * *

Родители больше не запрещали мне слоняться по городу. Время от времени я баловала себя возможностью сбежать на воздух и забыть о своем плене. Как-то со мной вышла мать и чуть ли не умоляла зайти примерить одно-два платья, но я сказала, что просто хочу прогуляться.

Она тогда извергла на меня скопленный за годы запас сплетен, которыми не имела шанса поделиться раньше.

– Помнишь семью Бетанни?

Нет, конечно.

– Как ты им нравилась в детстве! Жаль, они разорились и пришлось им уехать. – Тут мать подалась ближе и, хихикая, прошептала самую пикантную часть на ухо: – А Мередит помнишь? Такой была дивной! Позабавилась на стороне с каким-то безродным деревенским пареньком и, говорят, забеременела! Родители отослали ее прочь. Только никому ни слова! Она якобы сейчас учится музыке в Музее.

Если я и вынесла что-то из ее нескончаемого потока чуши, то лишь вывод о сути такого явления, как дамские сплетни. Ровно с таким же злорадством, с каким мать перемывает кости соседям, соседи, несомненно, перемывают кости что ей, что мне.

Никогда я не понимала этих людей и их вечную манеру изображать приветливое лицо, держаться при встрече с трепетным уважением, но за спиной остервенело упиваться неудачами друг друга.

Что говорят обо мне? О матери? Точно так же рьяно зубоскалят? А что говорили, когда я сбежала? Вернее всего, какая я неблагодарная, как родители не смогли меня воспитать?

А когда брат сломал ногу? «Поделом, нечего знаться с еретиками».

Нет никаких сомнений, что произошедшее со мной местные мнят наказанием, карой свыше за отказ от их веры.

Вскоре мы с матерью остановились присесть на лавку, и до меня дошло, что она не замечает, как на нас пялятся. Лишь тогда мать заметила глазеющую группку и бодро им замахала. Отвернувшись, те поспешили скрыться.

– Странно… – озадачилась она.

– Это из-за меня. Люди еще не привыкли.

Тут ее настигло прозрение. Она осмотрелась и наконец-то ощутила всю тяжесть косых взглядов, нас препарировавших. Какие, должно быть, сказки все плетут, чтобы отмежеваться от нашей семьи.

Ни с того ни с сего ее лучезарная веселость улетучилась. Я чувствовала, как матери неуютно. Она поскребла загривок.

– Идем отсюда, – заторопилась мать.

– Ты иди, а я еще посижу и догоню.

Она озиралась по сторонам, даже не пытаясь скрыть внезапной тревоги. От вездесущих взглядов было не скрыться.

– Долго не сиди, а то простудишься, – с неуклюжей улыбкой выдумала она предлог меня поторопить.

Зря старалась. Мне нравилось сидеть в одиночестве, а глазеющих я вообще вскоре перестала замечать. В душе хотелось опять встретиться с Донной и ее собакой, но те так и не появились. Тогда я направилась домой – впервые за долгое время с искренним удовольствием на душе.

* * *

Минул месяц, прежде чем настал момент мне отправиться в церковь с родителями и всем городом. За это время я приспосабливалась к быту и даже пробовала готовить. Выходило с большим трудом, ведь повседневные хлопоты, которые раньше казались заурядными, теперь стали изнурительной обузой.