Одиннадцатый цикл

Шинковать стоя не получалось, поэтому я садилась на пол поверх растянутого покрывала и, придерживая ингредиенты левой ступней, кое-как их нарезала и забрасывала в кастрюлю. Получалась в итоге жижа с вареными кусками. Только тогда дошло, что я и раньше готовить не умела, но теперь сам факт придавал небывалой веры в себя.

В доме воцарился покой, наполняющий опасным чувством безмятежности.

Чем огрызаться на родителей, я училась договариваться и посредством своих желаний дергать за ниточки. Кончалось все тем, что мне предлагали в подарок очередной наряд, побрякушку и прочее, на их взгляд, мне нужное.

До чего было бы легко зажить вот так, как сейчас: плыть по течению и не замечать, что наша семья мертва и разлагается.

Возможно, в юности я бы так и сделала. Слушалась бы, не поднимала глаз от пола, старалась всеми силами угодить матери с отцом. Вышла бы замуж и жила чуждой, зато простой жизнью.

Соблазн и теперь так искушал, что становилось жутко, но страх вкупе с другими чувствами я забивала внутри себя, маскировала улыбкой.

Нарядив меня в платье цвета морской волны, мать присела напудрить мне щеки и намазать губы блеском, а затем заплести косу.

Как странно было видеть свои бездонные глаза в зеркале. Я вновь не узнавала ту, кто оттуда на меня смотрел, но теперь это чувство было сложнее.

Да, я отъедалась, но прежней себе все еще была не чета. Справа по шее, заползая на щеку, тянулся чудовищный шрам, который матери, как ни крути, было ничем не скрыть.

Но стоило ей меня накрасить, я поняла, что уже не вызываю у себя того отвращения, той безнадежной тоски – и даже просто не вижу ту, былую Нору.

Не макияж, не прическа, не туалет тому виной. Нечто глубже.

Я предстала себе в новом свете. Увидела свою непреклонность, увидела тлеющий жар, что проступал на поверхность. Чувствовала, что властна над ними, что тело слушается меня как никогда четко – для этого всего-то стоило пасть на самое дно и научиться приспосабливаться.

Под конец года я осознала, что впервые за долгое время – не верится – смотрю в будущее с надеждой.

– Мама… – Я потянулась к ней через себя и взяла за руку.

– Да? – Она тепло улыбнулась.

– У меня просьба.

Это ее насторожило. Обычно мать с отцом воспринимали мои пожелания враждебно.

– Рука… – Я подняла правое плечо с накладным протезом. – Можно на сегодня ее снять?

– Ты уверена? Люди будут смотреть.

А то я не знаю.

– Уверена. Пусть увидят меня такой, какая я есть. Покажем, что нам нечего скрывать.

Этот довод вроде бы ее убедил.

– Ну, раз просишь… – нехотя поддалась мать.

* * *

Белые порхающие снежинки нежно устилали все вокруг покрывалом. Пробираться сквозь него на одной ноге было тем еще удовольствием: приходилось чуть ли не пропахивать себе путь по улице.

Джеремия уже ушел вперед. Мы с матерью и отцом влились в людскую реку и продвигались к церкви.

Ее здание – огромное, с шиферной крышей и темного цвета стенами – располагалось в самом сердце Басксина. Архитектурой церковь очень напоминала храм Праведниц, но кое-какие элементы придавали ей своеобразия.

С главного витража на мир взирало громадное фиолетовое око, с других – прочие образы веры, возведенной на фундаменте глубинного, звериного страха.

На одном монахи сложили на лбу пальцы в форме ока Осулара. Лица их были бесстрастны, отрешенны.

В самом верху был изображен Зерафиэль – отпрыск Великого Архонта, сотворенный равным ему. Верховный из семи архангелов. Все шесть его крыльев усеивали глаза, а лицо покрывали языки пламени в знак его непостижимой красоты.

– Поднажми, – шепотом поторопил меня отец.

Толпа передо мной инстинктивно расступалась и обтекала нас троих, отмежевывая пустым пространством.

Сводчатый вход в церковь имел величественный вид; массивные двойные двери темного дерева были распахнуты.

До чего тяжелый оказался внутри воздух! Сквозь простые окна в вышине внутрь длинного нефа проникал свет. Слева и справа стояли ряды скамей.

– Нора! – пропищал знакомый голос.

Я повернулась и увидела Донну – та задорно подбежала и обняла меня.

Родители остолбенели.

– Привет. А где Дея? – спросила я.

– На улице. С животными в церковь нельзя.

– Донна! – К девочке трусила женщина с побелевшим от ужаса лицом.

Она подхватила Донну на руки и оттащила от меня.

– Я страшно извиняюсь! Меня зовут Стелла. Это моя дочь, и она совсем не понимает, что делает! – запричитала женщина, практически вымаливая у меня прощение.

Она какое-то время мялась. Чувствовалось, как у нее еще что-то просится на язык.

Хоть бы промолчала. Хоть бы!

– Если честно, я так вами восхищаюсь. Превозмогаете, не сдаетесь. И наверняка так рады, что о вас есть кому позаботиться!

У меня пропал дар речи – так надолго, что отцу пришлось недвусмысленно покашлять.

Я скрипнула зубами.

– Да. Мне очень повезло, – солгала я, изобразив самую заученную свою улыбку.

Вскоре мы с родителями уселись на скамью в задних рядах.

С потолка свисали знамена с нарисованным глазом, он же был и на шторах, ниспадающих до пола, – казалось, здесь сами стены могут нас узреть и запомнить.