Одиннадцатый цикл

– Душа моя, наша дочь калека. У нее страшные ожоги, да и сможет ли она еще понести ребенка? Сможет ли, право, вообще совокупиться?

– Фрэнк! Как неприлично!

Дальше разговор стих до неразборчивого бубнежа, и спасибо за это. Совсем не хотелось знать, какие у них на меня виды.

Мысли о браке меня никогда не занимали. Я даже о любви практически не задумывалась. Мне сполна хватало своей службы и свободы, которая к ней прилагается. Время от времени по зову плоти я предавалась жаркой и спонтанной страсти на одну ночь – и ничего серьезнее не хотелось.

Вернувшись в постель, я принялась разминать культю ноги и глубоко погрузилась в думы о будущем. Туман в голове еще не иссяк, но хотя бы расступился настолько, чтобы хватило ясно представить свое положение.

Посвящать себя новому ремеслу не хотелось – да и какое ремесло для увечной? Сердце вдруг стиснул страх, но я задушила его в зародыше: отчаиваться мне непозволительно.

Может, сойтись с кем-нибудь? Завести семью? Нет, так я просто переложу бремя заботы о себе. Буду в долгу. Это истовое, звенящее чувство беззащитности и зависимости от других для меня оказалось совершенно в новинку. Полагаться на чужую милость, не в силах жить по своей воле… Есть в этом безмолвный, глубинный ужас.

Путь обратно в армию однозначно закрыт, и службы мне уже ничто не заменит.

Податься ли в монастырь? Возможно, однако я опять выбираю не по зову сердца, а скорее из страха остаться без ухода, сама по себе.

Пожалуй, если не остановиться, этой думой я просто доведу себя до отчаяния, посему я решила сбежать от нее в спасительное сонное забытье. Потянувшись задуть свечу, я вдруг заметила засушенный цветок Далилы, и мысли тут же устремились к ней. Как же она превозмогла тяготы новой жизни, как пережила то, что все перевернулось с ног на голову?

При воспоминании о последней нашей встрече меня бросило в жар от стыда. Как грубо я тогда сорвалась!

* * *

Днем отец почти всегда отсутствовал по делам, а мать бездельничала в свое удовольствие, однако сегодня ей кружило голову радостное волнение: они «с дамами» собирались на чай.

Словом, дома не осталось ни души. Новый способ ходьбы уже стал мне привычен, вдобавок жухнуть в четырех стенах уже опротивело, поэтому впервые за несколько месяцев я решила проветриться. На мне было темно-бордовое платье – из тех, что подарила мать, – и элегантная шляпка.

Лестницы уже не представляли для меня той изнурительной, одуряющей трудности, как прежде, но, чтобы спрыгивать по ступеньке за раз, все равно требовалось изрядно сосредоточиться.

Спустя несколько минут я перехватила костыль и, расслабив запястье, вышла на улицу.

Почти все мои деньги родители отобрали – по всему казалось, насовсем, – но пару-тройку кошелей, спрятанных в пожитках, не заметили. До чего приятно было ощущать тяжесть монет.

Суровая осень окутала улицы Басксина промозглым холодом, а над головой висели угрюмые тучи.

Теперь ясно, почему мать выбрала платье именно такого цвета. Благодаря темному оттенку мои черты было труднее различить, и это еще лучше маскировало увечья. Фальшивая правая рука висела прямо.

Не успела я выйти за дверь, все кругом зашептались и уставили на меня взгляд.

– Это Нора?

– Дочь Фрэнка?

– Бедная Марта.

– Сначала Джеремия, теперь она… Благослови и запомни их Осулар.

Я не обращала внимания на неумолчные голоса, сплетающиеся друг с другом. Рано или поздно родители узнают о моей вылазке, тут и сомневаться нечего. Наплевать. Я была на седьмом небе: впервые со дня пожара удалось просто пройтись на свежем воздухе – и вдобавок пройтись без былых мучений.

Выйдя к пекарне, я заняла очередь себе за булочкой. Есть не хотелось, и вообще не хотелось ничего, но я тосковала по столь обыденным и заурядным для всех вещам, как возможность прогуляться до лавки за покупками. Тосковала по этой свободе.

Очередь настойчиво пропускала меня вперед. Я сконфуженно улыбнулась и отказалась, но люди только сильнее насели. Всему виной, несомненно, мой вид.

– Спасибо, – скрепя сердце сдалась я с натянутой улыбкой.

Вместо одного лишь хлеба булочник – учтивый усач с круглым добрым лицом и жидким зачесом поверх лысой макушки – всучил мне целую корзину съестного.

– Мне только булку, – помотала я головой.

– Берите-берите. – Он пододвинул корзину ко мне.

Я перегнулась через прилавок, чувствуя, как неловко всей очереди: люди переминались с ноги на ногу, отводя от меня глаза. Деньги я доставала минуту, не дольше, но для обычного человека это все равно целая вечность.

Изнутри вязаной мошны ощутимо проступала весомая горсть монет. Я пересчитала их и вытащила столько, сколько хватит на одну булку и добрую четверть всего остального.

– Не нужно, – оттолкнул булочник мою руку. – За наш счет. – Он буквально сиял от гордости. Очередь за моей спиной вполголоса поддакивала.

– Я настаиваю, – уперлась я и с натянутой улыбкой опять протянула монеты в кулаке.

– Нет-нет, вам нужнее.

В груди полыхнул гнев, но я вовремя его закупорила. Бросив монеты на прилавок, я повесила корзину на руку и поспешила прочь, спешно заработав костылем.