Одиннадцатый цикл

Кто-то настаивает, что мифический драконий город Крем существует. Из него, согласно преданиям, происходили первые драконьи воители, которые, испив крови дракона и пройдя черные таинства, превращались в драконидов.

– «Сказания о затерянных городах». Отец Ланцет

Сознание, надежды и мечты, память о лучших временах, мысли о друзьях, страсти, любви – все кануло в небытие. Осталась лишь тлеющая ярость, но вскоре у меня отняли и ее, бросив в раскаленную топку, чтобы выковать мне новое тело.

Мои ожоги от пола обработали чернилами Хакена. Я лежала и рассматривала местных потусторонних обитателей во всей их неописуемой наружности. Прежнего тела мне не вернут: меня возрождали из пепла в совершенно новой оболочке.

Сутками я пребывала с Кузнецом. Сутками длилась агония. Мы не разговаривали, и со временем под звуки молота, высекающего искры из накаленной стали грез, я от неослабного и непереносимого жара начала видеть бредовые образы.

Не было конца гулкому звону ударов. Дни перемешивались в клокочущем вареве сознания. Отупляющее оцепенение, путеводный светоч ярости, раздуваемая мехами решимость, подпитывающий страх – все сплавлялось в этом горячечном царстве в единый ком.

Я вспоминала ту робкую девочку, которую родители держали в кулаке. Вспоминала деспота братца, который далеко переплюнул их по жестокости.

Вспоминала свою бытность простым солдатом под командой Эрефиэля. Как Кэссиди с едкой осклабиной меня задирал. До чего, знать, он злорадствует, думая, что отплатил мне по заслугам. Ненависть от этой мысли придавала сил, не давая окончательно раствориться в безутешном бреду. Знал бы Кэссиди, какие муки я принесу ему с собой, восстав из мертвых.

Подчас он навещал меня здесь, кривя безупречные черты в ехидной мине. Я говорила с плодом своего измученного рассудка, горячечной тенью, нашептывая ему страшные угрозы – чудовищные, кровожадные слова, навеянные беспредельным миром, где все зыбко и переменчиво. Какую кровожадную изощренность он придал моим фантазиям!

Денни и Реган – эти два имени меня не покидали. Я бормотала их под нос, рисуя перед глазами сцены того, как меня насиловали. Даже в дни ступора, будучи неодушевленной куклой, я берегла имена при себе.

Теперь я прониклась к их именам и образам такой порочной привязанностью, что те пунктиром указывали мне путь, не давая угаснуть полыхающей ярости.

Не один день я провела в обществе этой омерзительной парочки. Мы обсуждали, какая страшная, жестокая участь их ожидает, и все втроем взрывались истерическим хохотом. Кузнец не обращал на меня никакого внимания, неумолимо вздымая и обрушивая молот, как истинный бог созидания.

Молчание Владыка нарушил лишь для того, чтобы объяснить дальнейшие действия. Голос его напоминал грубую мелодию, ритмичную и эфемерную, но все же чистую в своей шероховатости. Я не всегда понимала, что он говорит.

Мне удалили сердце – нежное и багряное, как свекла, в пальцах Кузнеца. Даже на воздухе оно продолжало с упертым отчаянием сокращаться. Мимолетный вид его отозвался во мне тенью какой-то материнской гордости: до чего оно маленькое, а каким было бесстрашным и непримиримым. Язык не поворачивался назвать его своим. Испуганной девочке, что пряталась в чужом теле, оно никак не шло.

Боль от дыры в груди была далекой, как бы чужой. Стоило бы запаниковать, но нет – меня и так терзал неумолчный страх из-за своего состояния. Мир Бравники незыблем и заключен в рамки правил, обладает фундаментом, на который можно опереться. Здесь же мои разум и чувства разбушевались, перекрутились, бурлили в отрыве друг от друга.

Медленными бережными движениями Кузнец вложил мне в грудь круглый золотой светоч, словно из плавленой породы. Тело противилось, не желая впитывать злобный жидкий огонь, что растекался от него и обжигал все под кожей. Да что обжигал – казалось, в брюхе распалили костер и жарят меня изнутри.

– Твое новое сердце рождено от священного древа и питается волею твоей, дабы ты пребывала в живых. Плоть ныне станет добрым сосудом для твоей яри. Но заклинаю: коли скормишь его ненасытному нутру весь свой пыл, разлетится плод этот чарующим сполохом пламени и раскинет семена свои. А когда распустится он цветком, обратишься ты вместе с ним во прах.

Его велеречивые слова были спокойны и сдержанны; в них слышалось некоторое благоговение к этой заложенной мне в грудь мине. То ли из-за царящей в этом мире фантасмагории, то ли просто из-за своей твердости я тут же приняла это новое сердце, что стучало теперь в груди.

Крик мой не прекращался сутками. По телу расходилась жидкая лава, а глотку, казалось, охватило пламя – нетленное пламя. Из рассохшихся ноздрей шла кровь, а как вытекла до капли, засочился из них лучистый жидкий огонь, точно расплавленное золото. Долго ли еще выдержит мой рассудок? Может, я уже утратила себя?