Одиннадцатый цикл

– Но, отец! – пригорюнился брат.

– Сыночек, иди. Скоро уже пойдем.

Джеремия тоже был в качественном, изысканном наряде. Мясистым телом он, пожалуй, пошел в мать.

Он ушел с поникшей головой. Нагнулся было за тростью, держась за меня, – я подала ее – и угрюмо проковылял из прихожей.

– Зачем ты явилась? – повторил отец, когда стук трости утих в глубине дома. На деле же, я знала, брат зашел за лестницу и подслушивает через тонкие стены.

– Как смогли?

– Что смогли?! – Мать пламенно затрясла руками. В моем детстве она чаще всех считала необходимым оправдываться. Любопытно, что ни тени стыда при этом не обнаруживала.

– Как заставили Джеремию рассказать о Далиле?

Отец прищурился с целой палитрой чувств на лице: настороженность, ненависть, удивление, гнев.

– Ах, вот оно что. Поганая ведьма тебя, значит, волнует, из-за которой брат не может нормально ходить!

По бокам зрения у меня все заволокло красным.

– Далила пыталась помочь.

– Отлично помогла, благодарим покорно! – всплеснул он руками. – Наш сын – калека! Ты хоть знаешь, что соседи говорят? Улыбаются как ни в чем не бывало, а сами жалеют! Мы для всех теперь «несчастные Браи»! Ах, бедные Фрэнк и Марта! Такая дивная чета, но вынуждены ухаживать за увечным!

А вот и подтверждение, что Джермия все слышал: по лестнице нестройно загромыхали шаги, перемежаемые стуком трости. Наверху хлопнула дверь.

Отец вздохнул и потер наморщенный лоб.

– Схожу к нему. – Мать поднялась, на ходу окликая «зайчоночка».

– Довольна? – Отец переметнул на меня взгляд. – Вечно ты все портишь!

– Я?! Ты сам гадостей наговорил!

– Нет уж, не отвертишься! Видел я, как ты слезливо на него смотришь. Теряешься, как перед хромым конем, просто вслух не говоришь. К себе боишься подпустить: не знаешь, что с ним делать.

В груди заныло, будто туда вонзилась колючка.

– Неправда… – возразила я не без фальши.

– Вот и он себе так говорит! Накануне спросил ночью, разлюбит ли его теперь сестра.

Сердце распадалось на куски. Без трещин, расколов – просто рассыпáлось.

– Ни за что! Я его люблю!

Моему зароку не показывать слез перед недостойными всего неделя, а я уже боялась его нарушить.

– Дочка, дочка… Как же ты такой выросла? Мы просто хотели воспитать добрую Зрящую, которая нас всех запомнит.

Он сам вложил мне в руки нить густо-багряного цвета – дал то, чем выплести бесформенную злобу.

– Да это секта! – крикнула я, словно заглушая все слова и мысли.

Отец пошел на меня с выставленным пальцем и фанатичным огнем в глазах.

– Еще раз услышу в моем доме ересь – язык отрежу.

– Оглянись! Улыбаетесь, машете друг другу, отдаете все деньги церкви, которую нельзя покинуть. С посторонними не общайся, обряды соблюдай, иначе будешь забыт! Да это же игра на ваших страхах!

Он схватил со стола тарелку с явным намерением запустить в меня, но вдруг охолонул: сверху истошно завизжали.

– Отстаньте все! – донесся надрывный вопль Джеремии. Что-то вдребезги разлетелось.

Мы с отцом ринулись в узкий проем и затем по лестнице справа.

Мать сидела в луже воды между разметанных цветов и фарфоровых черепков, поминутно дотрагиваясь до пробитого лба и смотря на пальцы, как бы в надежде, что кровь исчезнет.

– Проклятье, – выругался отец.

– Ничего, цела, – успокаивала мать, сама то и дело вздрагивая, жмурясь.

– Убогая разбитая семейка, – разбито, под стать самим словам, под стать разбитым вазе и моему сердцу, произнесла я.

Отец посмотрел на меня с глубочайшим презрением.

– Будь проклят день, когда ты появилась на свет! – в сердцах выпалил он. – Как я сразу не понял, что от тебя добра не жди? Веру предала, живешь, как не пристало даме. Надо было, пока еще слушалась, отдать тебя кому-нибудь на воспитание. Стала бы приличной женщиной!

Он надеялся меня задеть, но не вышло. Слова рикошетили от моего загрубевшего сердца с такой силой, что от ударов рождались алмазы.

– Попомни мое слово. – Отец стоял возле матери и с пламенем злого укора в глазах грозил мне пальцем. – Обо всем пожалеешь! Пожалеешь, что от семьи отреклась, пожалеешь, что пошла по стезе еретиков и дикарей, пожалеешь, что служишь гнусным нечистым Владыкам. Вот придет день, когда всех предадут забвению, и только мы… – Он дробно застучал пальцем в грудь. На вытянутой вперед шее вспухли вены. – Только мы спасемся.

Довольно слов. Довольно мне изливать тоску, ярость, сожаление. Давить слезы, как поклялась себе, было все труднее.

Я выбежала из дома в надежде, что глаза еще не подернулись влажным блеском, и стрелой понеслась через городок.

Не было больше приветствий – местные смотрели мне вслед бестелесными фантомами, провожающими взглядом потустороннюю сущность. Отклеились от лиц дешевые улыбчивые маски, сменились пристальными, сводящими с ума взглядами. Я для горожан – чужачка, взбаламутившая тихие воды их омута. Меня пожирали глазами.

Вырвавшись из Басксина, я устремилась в луга прочь от всех и вся и лишь наедине с качаемой ветрами травой дала волю горю: повалилась наземь и разразилась нечеловеческим плачем.