Одиннадцатый цикл

От Владыки мора Нифри – раши, мерзостные кровососы, сидящие по норам вдали от людских глаз, от цивилизации, где-то за горящим демонским лесом.

* * *

Рассказы матери Эльзии слегка коробили. Я будто упускала какую-то подоплеку. Может, пережитое сделало меня черствой? Или поведанная в классе легенда просто утрачивает шарм?

Едва она довершила сказ о Нифри, у меня проснулась порочная мысль о подлинном одиннадцатом Семени – и столь же внезапно угасла: эта тайна уже не будоражила кровь, как некогда.

Одна сестра спросила о новом Семени. Именно о новом, словно сама боялась оступиться на тонком льду. Любопытно, кого из девочек старше и младше кольнула совесть за то, над чем не властны?

Мать Эльзия кивнула. Будучи моложе других преподавательниц и не такая морщинистая – на вид ей сорок-пятьдесят, – она источала живость и ученую стать, а на уроках была собранна, чутка, тверда и в первую очередь обладала нечеловеческой проницательностью. Она не отчитывала бестактно, как некоторые, а бережно призывала к порядку и вновь вовлекала в урок.

Эльзия была, под стать нам, в белом, но красный кант рясы обнаруживал ее авторитет, право учить своей мудрости и высокое положение в церковной иерархии.

– Одиннадцатому Семени не исполнилось еще и года, – пояснила она.

Значит, его все-таки можно и нужно считать одиннадцатым?

– А как его зовут?

– Имя еще не известно. Его откроют народу, когда все будет готово.

Я озадаченно нахмурилась и подняла руку. Любопытство взяло верх над робостью.

– Да-да? – Мать Эльзию явно порадовало, что я готова вставить слово.

– Что будет готово?

– Чуть громче, дитя, – возвысила она голос, как бы в пример.

Я прокашлялась и сглотнула, подготавливая вечно немое горло, и повторила вопрос – казалось, криком.

Мать Эльзия с тонкой улыбкой сложила руки.

– Семя – это не только мостик между Циклами, но еще и сосуд. Поначалу оно впитывает все, как любое дитя. Внутри утеса Морниар его взрастят, привьют ему знания, представления о мире, устои, затем Владыка-Кузнец создаст для него доспехи и оружие. Со временем Семя отправится на поиски Зла, а помогут ему зерубы, юнгблоды и прославленные люди.

– Зачем столько всего? – спросила одна из сестер.

– Чтобы, когда настанет час, поделиться обретенными мудростью и опытом с Создателем. Да, он всеведущ, но как всевластному богу постичь суть смертной жизни?

* * *

Кончился урок, и наш класс высыпал за дверь. Тут меня окликнула Ясмин:

– Далила, идем вместе обедать?

– Прости, у меня еще дело.

Нельзя говорить, что я хожу к матери Люсии. Ясмин огорчилась, но смолчала.

Я повернула голову и вдруг поймала взгляд одной сестры постарше. Она не впервые так смотрела меня, да и теперь не спешила отвести глаз. Я спросила о ней Ясмин.

– Это Кандис. Из зажиточной семьи. Говорят, сама захотела пойти в монахини.

– А здесь многие по своей воле?

– Разве что дочери, которым ничего не светит, – уныло помотала она головой. Должно быть, я разбередила старую рану.

Кандис была старше, с копной роскошных русых волос, скрытой ныне покровом. Потрясающие бирюзовые глаза и правильной формы, пусть чуть скуластое, лицо придавали ей подлинного очарования.

Вот только в меня глаза всегда впивались с холодом, а лицо принимало каменное выражение.

Кандис отвернулась к подругам, вновь изображая дежурную улыбку.

– Ты что? – забеспокоилась Ясмин.

– Да так.

Я поспешила к Люсии – с нелегким сердцем. Чем же я не угодила Кандис, почему она так смотрит? С первого моего дня в Праведницах мы и словом не обменялись. Я всячески старалась ее избегать.

* * *

На встречах с матерью Люсией мы теперь, помимо остального, практиковали медитацию. Я погружалась в ощущение мерной качки на волнах, свыкалась с ним и направляла вглубь себя, ощупью изучая шестерни душевного механизма и вихрение сил в невидимой глубине.

Я не говорила, что сияние моего сердца давно придушено холодной мертвенной мглой, которая погасит любую вспышку чувств.

Однако мне нравилось с ней. Между нами установилось некоторое подобие откровенности. В ее обществе незачем притворяться такой же, как остальные послушницы; я даже находила в себе силы задавать вопросы. В конце концов даже окаменелый вид недвижных ангелов перестал вселять страх.

– Мать Люсия, – заговорила я как-то после медитации.

Она коротко мыкнула – дала понять, что слушает.

– А когда у вас прорезалась сила?

Старая монахиня с задумчивым прищуром запрокинула голову, переносясь в далекое-далекое прошлое.

– Вроде бы на восемнадцатое лето. И тоже из-за любви, как и у тебя. – Ее голос стихал, стихал до мягкой, нежной хрипотцы. – Без любви никогда не обходится. Любовь подвигает нас на необходимые поступки и обрекает на горе.

– И с Найриен так было?

Она какое-то время помолчала, не поднимая на меня глаз от стола.

– И с ней, – вскоре кивнула Люсия. – Правда, в ее истории больше горя, а не любви, как у нас. Ее сестра истлела на глазах от гнили, и Найриен захлестнула такая скорбь, что само небо разверзлось нескончаемым ураганом. Так любовь отмыкает нам ворота к силам мироздания. Владыки возжелали себе такую могущественную слугу, она воспротивилась… Много людей сгинуло.