Одиннадцатый цикл

Я поведала о четырех годах в монастыре, прежних и новых обязанностях, полузабытых событиях и наших с матерью Люсией занятиях, намеренно утаив, что с сегодняшнего дня надзор ангелов снят. А что такого? Его ведь интересую только я.

– Снится что-нибудь? – осведомился старик.

Тут я смутилась. Его карие глаза, темные и выпученные, пронзали насквозь. Он явно заметил мое сомнение. От него ничего не утаить.

Я кивнула.

– И о чем твои сны?

– В лесу… когда на нас напали… с нами был мальчик. Он мне является, – насилу вымолвила я. Исторгла сквозь перехваченное горло правду, очередное яйцо в хрупкой скорлупе.

– Перри, если не ошибаюсь?

Как странно имя звучит из его уст. Обыденно, походя. Прекрасная на вид ваза в его исполнении оказалась пуста. Он не придал веса, не вложил, как я, заботу, уважение, любовь, скорбь, не боялся крохотной ошибкой повергнуть имя в пыль. Моя ваза выцвела, затерлась, ее узор весь в грязи, зато из нее стремилась ввысь подлинная пуща с мощными корнями и перевитыми ветками.

– О чем вы говорите во сне? – спросил он.

Я задумалась. Странный вопрос. Бесед с Перри и не вспоминала: главное, что он просто приходил.

– О жизни. О монастыре. О моих планах на будущее.

– Ты винишь себя в его смерти?

Я молчала. Против воли. Очередное яйцо просто застряло в горле комком, который все вспухал, вспухал. Тишина поведала правду за меня, и, хвала Владыкам, отец Морис продолжил сам.

– Так что же у тебя за планы? К чему стремишься?

А вот теперь ответ сам охотно рвался на язык. Я поерзала.

– Людям помогать! Спасать страждущих в деревнях, больных и обездоленных, раненных на поле боя!

Прекрасные, достойнейшие слова, так ведь? Благородные и от чистого сердца. Если и оставались в нем сомнения на мой счет, то теперь я их окончательно успокоила – ведь есть ли добродетель выше, чем помощь ближним?

– Ах вот оно что, – осознал он. – На Госпожу боли равняешься? – Его твердый взгляд поколебал мою прежнюю уверенность. – И всех забвенных будешь запоминать? – дожимал старец.

От вопроса я нахмурилась.

– Если получится.

– Всех и каждого удержишь в уме? Вытиснишь имена поверх извилин?

Отец Морис меня испытывал. Или поддразнивал? Ответ он дал сам при виде моего замешательства:

– Хватит тебе сил на это благородное начинание, мать Далила?

– Вера требует от нас самоотверженности…

– Самоотверженности, а не самоистязания. Служить, а не молиться на свое горе.

Мой язык обмяк, не слушался. От стыда я не нашлась с ответом. С меня будто сорвали покров добродетели, оголив настоящую, ненавистную себе Далилу – розового и склизкого никчемного червяка.

– Ты слышала притчу об Игуре Мятежном?

Я помотала головой.

– Что означает его прозвище? – спросил он.

– Что он никому не подчинялся?

– Можно сказать и так. Игура был резв, как избранник ветров, – те, казалось, всегда дуют ему в спину. Глаз он имел столь острый, что стрелял в подброшенную иглу и бил цель сквозь ушко. Но была у Игуры и слабость: его раздирали чувства. Страхи будоражили фантазию, насыщая тихие ночи кошмарами. Страсть подчиняла разум. Увлекшись одним, он всегда обращался к другому, раз за разом, ведомый иллюзорной надеждой. Страх, надежда, страсть, воля и сострадание – пять частиц составляли его натуру, и четыре вели борьбу друг с другом, перечеркивая дарования Игуры.

Старик отхлебнул чая и продолжил:

– Посему он отверг чувства, изгнал их из себя, облек в плоть и кровь и в горе пустился в одинокое странствие. Но чем дольше бродил Игура по опасному свету, чем труднее препоны одолевал, тем явственнее чувствовал свою глупость. Воля – вот единственное, что ныне его вело. Перед входом в звериное логово страх не учил мудрости, ибо не было его, не придавала силы страсть, когда слабела воля, не вдохновляла надежда искать в тени то, что не найти на свету, и не исцеляло сострадание, когда оседала пыль, являя смерть и тлен. Тогда Игура вознамерился возвратить свои частицы.

Отец Морис замолчал, подогревая мое любопытство. Совру, если скажу, что безуспешно.

– Возвратил?

Он еще немного помолчал и допил последний глоток чая.

– В некотором смысле. Но разлука оказалась слишком долгой. Чувства Игуры отныне жили сами по себе, шутили и грезили, как прежний их хозяин. Одним целым им уже было не стать – но что мешало встать плечом к плечу? Нужно принять себя; пусть чувства дополняют, а не перебивают друг друга. С их единой мудростью и силой Игура возвысился так, как прежде и не мыслил, и миру это пошло на пользу.

– Очередная сказка или он правда существовал? – прямо спросила я.

– Всякая легенда двояка. Праведницы скажут одно, ученые мужи – другое, но есть ли разница? Это предание глубже и важнее всего минувшего, поскольку звучит здесь и сейчас. Хотя сама притча так стара, что едва ли ее кто-нибудь слышал.

Отец Морис протянул мне костлявую руку с тугими, как струны лиры, жилами на запястье и длинными пальцами с ухоженными ногтями.

Я тотчас разгадала этот жест и почти без колебаний вложила в его руку свою.