Одиннадцатый цикл

Знал он, что я сослана туда насильно? Что выхода не было? Знал или нет, открыться все равно нельзя. Я и не ожидала, что прошлое напомнит о себе так открыто.

– Рассказать твоим родителям, что мы виделись и у тебя все хорошо?

Я взглянула на него с бессильной, но доброй улыбкой.

– Не стоит, благодарю.

– Почему? – озадачился он.

Неужели не очевидно?

– Они смирились, Дейл. Я всегда была для родителей обузой и не хочу об этом напоминать.

– Обузой? – поразился он. – Далила, ты их дочь!

– Полно, Дейл. Не усложняй им жизнь. – Запала, как в нем, во мне не было.

Дейл скрепя сердце кивнул и понурил голову.

– Как там остальные? – переменила я тему.

– Бэк женился.

Я ослышалась?

– Бэк? Наш Бэк?! Язва, который всех задирал? С крысиным лицом?

Дейл с ностальгической улыбкой кивнул.

– С той роковой ночи он порядочно изменился. Стал чутким, отзывчивым добряком. Мухи не обидит! Не знаю: зачем вообще паясничал?

– А Джеремия?

– Мы больше не виделись, – помотал он головой. – Его родители запрещали.

– А сейчас?

– После пережитого? Да и сколько лет прошло. Разлука холодит дружбу. Вдобавок вряд ли он сам горел желанием нас видеть.

Не камень ли это в мой огород? Вполне возможно – и в глубине души это меня задело.

– Ну а ты? Как у тебя жизнь сложилась? – Об академии я молчала нарочно.

– В двух словах и не перескажешь. В Музею так и не поступил, зато учусь в школе для потенциальных Вдохновенных. Если дар и не проснется, все равно потом смогу выступать на светских приемах и играть для высшей аристократии.

– Обязательно проснется.

Не представляю, быть ли ему когда-нибудь Вдохновенным, но отчаиваться определенно не стоило.

– Спасибо. – Его взгляд отстраненно замер. От сомнения? Кто знает.

На том беседа иссякла, и чуть погодя мы распрощались.

* * *

За ужином я была отрешенна. Ежедневный вечерний обряд кровопускания пришлось пропустить. Что-то удерживало от того, чтобы погрузиться в этот гипнотический транс. То ли разговор с отцом Морисом так на меня повлиял, то ли встреча с Дейлом.

На тарелке лежало яйцо. Я опустила на него глаза. Оно треснуто, верхушка промята, в середине – яркий желток в белковом коконе.

Кусочки скорлупы напомнили о том, как облупливается и моя покоробленная маска.

Аппетита не было.

– Ты что? – спросила Ясмин, ныне тоже в сане матери. Я по ее просьбе сидела рядом привычной безмолвной куклой.

– Не хочу есть. – С этими словами я встала и удалилась.

Обмякшим пальцам не хватало сил на обряд. Не хватало вдохновения.

Так порой случалось, хотя растущее давление все равно требовало выхода. Внутри ломило, зудело, и обычно от этого спасало одно: распороть кожу.

Я лежала в обширных общих покоях наедине со своей скорбью и глядела в молочный потолок. По нему от стены до стены тянулся узор золотой филиграни.

У меня дернулся палец. Нужна разрядка, но за лезвие я не возьмусь. Не то в груди, не то в животе разгорался жар и волнами спускался в промежность. Я вспыхнула румянцем – так захлестывало это чувство, так нарастало вожделение.

Надтреснутая отцом Морисом скорлупа лопнула, разлетелась на куски, и загнанные в нее чувства брызнули на волю. В один миг я прозрела. Пальцы боязливо, неспешно сползали все ниже, по-охотничьи крались по снежно-белому телу к очагу моей страсти, как к настороженному зайчишке.

Я аккуратно собрала пальцами подол рясы, оголяя ноги, извивающиеся в предвкушении.

Рука спускалась сама. Как манило это растущее пламя, в котором я так долго себе отказывала. Последний раз я отдалась ему во власть еще дома, в редкую минутку уединения, на кипе сена.

Я застонала. Дыхание учащалось.

Из зрителей в пустой спальне у меня были только кровати. Робко обливали меня сиянием свечи.

А дверь-то не заперта. Ужин только начался, но все равно ко мне в любой миг могли зайти.

Сгинула скорлупа. Я вся горела, нежа этот пожар в теле, – а риск быть застуканной раздувал порыв похоти.

Пальцы резвились, исследовали, шарили поверх барьера исподнего, с голодной жадностью влезли под него. Как знать, когда еще страсть так осторожно завладеет мной, суля освобождение?

Я закусила губу, чтобы не застонать. Руки и ноги трепетали от нетерпения. Изголодавшиеся за много месяцев чресла стали чувствительными и смаковали ласку.

Пальцы поигрывали на своем инструменте. Исполняли мелодию любви, а не боли. Свечи окрашивали общую спальню в бронзу. Свет перемешивался поверх моих очертаний с тенью и прядал волнами на побережье моего тела.

Моя созданная врачевать рука все резвее потирала клитор по кругу. Стон нарастал, разливался эхом по безлюдной спальне. Сцена завела даже огоньки свечей, и те дрожали, сражаясь с тенью за каждый лоскуток моей рубцеватой кожи.

Нехотя прервав усладу, я стянула рясу, оголила налитую грудь и сняла белье. Под пучком жестких белокурых волос розовела разгоряченная натертая плоть.

Пал барьер, пальцам уже ничто не мешало.

Я перестала сдерживать стоны, и те свободно отдавались от священных стен. Одной рукой плотоядно ласкала клитор и набухшие губы, а свободной сжимала большую грудь.

Ноги ерзали, пальцы сжимались.

Я лелеяла эту истому, раздирающий зов плоти.