Одиннадцатый цикл

Благодарно кивнув, он оттянул рукав и поморщился при виде криво разлинованной карты моего горя. Поморщился не от жалости, а от сочувствия, и вздрогнул, а на глаза навернулись слезы.

– Стремишься помочь ближним, а своим счастьем поступаешься.

– Какое может быть счастье, если Перри мертв, а я жива?

– Стало быть, это кара?

Кара. Слово проскользнуло мне в глотку, мазнув по языку привкусом гниения.

– Я хочу заниматься праведным делом, – сказала я, но уже без прежнего запала.

– Тогда прежде полюби себя. Научись верить в жизнь и неси помощь от чистого сердца. Ты подобна состраданию Игуры: бродишь по миру и самоутверждаешься за счет того, что доставляешь счастье другим. По крупице приносишь себя в жертву, покуда не отдашь все, как Безумный Мимир. Хочешь исцелять? Для начала исцели себя прощением и не отказывайся от того, что преподносит тебе жизнь.

* * *

Монастырь я покинула в глубоких раздумьях. Как бы ни пыталась утрясти мысли, они упорно отказывались оседать на дне котла.

Высокое полуденное солнце все так же беспощадно жгло улицы Клерии. Было душно и жарко.

Услышать то, что донес отец Морис, мне было необходимо. Нет, я не приняла его слов так сразу, но вместо этого наконец-то разглядела, что мои чаяния изъедены гниением.

Я тешила себя простодушной надеждой, что так будет легче, что сан и одеяние матери придадут значения моему существованию, хотя в глубине души чувствовала обман. Помню, как в самый первый день в церкви думала, что с грязью смою прошлое и заживу с чистого листа.

С меня сорвали маску. Разоблачили, пробудив внутренний голос

«Лгунья, обманщица, лицемерка, – уличал он. – Думала, поможет одному-другому, состроит добренькую и этим смоет с себя кровь Перри. Хватило наглости! Кровь слишком глубоко въелась в твою кожу».

– Хватит, – шепнула я и тут же просияла улыбкой встречной паре в ответ на их «доброе утро» и «храни вас Владыки». Мы все вместе с благоговением закрутили у груди спираль.

Они знают, твоя улыбка фальшива. Знают, ты им врешь, разыгрываешь добренькую и порядочную.

Никак не выходило заглушить злобные мысли. Они ведь даже не мои. Это нелепый, гнилой плод больного, иссохшего древа.

Ах, Владыки. Сестры знают? Еще бы! Все знают, что я притворяюсь. Никого мне улыбкой не провести. Все давно поняли, что добродетель я корчу, да и то неумело, помогаю больным только ради того, что раздуть свой собственный огонек.

И Ясмин знает? Как иначе! Знает и смеется громче всех. Потому-то она всегда рядом, выведывает, о чем бы еще потом посплетничать. Наверняка именно из-за нее меня прозвали матерью Фэй. Владыки, какая же я дура!

В голове помутилось, разум бурлил, вываривался в кислоту и прожигал железо котла. Лоб наморщился, как смятая бумага, от мигрени заломило в висках, ворот рясы душил.

В груди стало тесно. Закричать бы, завыть, продышаться, но в горле вспухло очередное гадкое яйцо.

Я глотала воздух насилу, с большим трудом. Перед глазами плыло.

Все все знают! Знают, что я лгу! Прочь, скорее прочь!

– Далила?

Одно сказанное из мрака слово спугнуло простертые ко мне пальцы тени и выдернуло меня на свет. Одно имя уняло смерч страхов, поднявшийся из непроглядных недр сомнения.

Я сидела, согнувшись, на мостовой. Люди с шепотом меня обходили.

Напротив высился тот, кого я не видела с похорон Перри. В его лице читалось беспокойство. На подбородке и под носом темнел налет щетины, волнистые локоны были собраны в хвост. Одежда пестрела красками, а за спиной висела зачехленная лютня.

– Дейл?

Только теперь я задышала по-человечески.

* * *

Мы брели через площадь куда глаза глядят. Брели в неловком молчании, порожденном сомнениями, взращенном разлукой. Дейл, по обычаю, предложил пропустить по кружечке, но вовремя опомнился и смутился. Моя ряса от пота прилипла к телу.

Я с трудом переставляла ноги. Как хотелось вернуться в монастырь и прилечь, но совесть не позволяла просто уйти. Я смотрела на уже возмужалого, статного, в кожаном наряде Дейла и поневоле думала, как выросла сама.

Мы ведь когда-то дружили. Помню далекие годы, когда я была в нашей пятерке сродни упругой и крепкой связующей нити, заводила друзей заливистым веселым смехом, одергивала тех, кто перегибал палку.

Теперь же вид Дейла будил во мне новое чувство: чувство скорби по той, давно умершей Далиле.

А я вообще Далила? Моя ваза блекла и пуста. Мне ближе «мать Фэй», как меня шепотом называют сестры.

– Ну что, – наконец-то нарушил молчание Дейл. Из пучины бродящих в уме соображений, догадок, вопросов он выудил вроде бы уместную, но отнюдь не лучшую фразу: – В Праведницы подалась, значит?

Я натянула улыбку.

– Ну да.

– Пять лет прошло. Как время-то летит. По душе тебе церковная жизнь?

– Пожалуй, – блекло и бездушно ответила я. С тем же успехом могла просто невнятно промычать.