Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

22.7.64. Никак не мог сесть за дневник. Сегодня особенно это нужно было. Прочел очень интересный рассказ Г. Семенова[916] «Вечный двигатель» – тонкий, глубоко психологический, и решил, что пишу я ужасно. Да это вообще не литература, а какое-то приблизительное письмо. Я беллетрист, но не писатель. Сегодня я вдруг понял, почему нужно учиться у Достоевского, – потому что он «знает про людей», как как-то сказал Смоктуновский.

24.10.64. Я очень тревожно жду разрешения проблемы с повестью. Тревожно, до сновидений. Уже несколько ночей сплю и вижу во сне, как «Юность» отказывает мне. А вот сегодня проснулся с тяжелой головой, но был рад, что в «Юности» не отказали.

Сон был такой:

Оля просит меня сдать накопившуюся макулатуру. Я беру тюк бумаги – он очень обременяет меня – и иду искать «утильсырье». Дом, в котором я живу, оказывается домом Натальи Долининой[917]. Удивляюсь. Выхожу на незнакомую улицу и не могу найти «утиля». Тюк еще больше меня тяготит, еще больше. Я ищу, кому бы его спихнуть, но некому. Тогда я вижу людей, которые варят асфальт. Горит огонь. Я хочу бросить тюк с бумагой, но рабочие говорят: «Вы испортите систему».

И я так и остаюсь с бумагой – тяжело нести, но некуда бросить.

Вот какой великий человек Фрейд. И как все ясно. И даже трагично. Да, иногда и трагично, только я не хочу понимать, что лезу и лезу глубже в какую-то пучину – литературу.

25.11.64. Неужели удача?! Господи! Читаю и падаю от волнения. Письмо от Бориса Полевого! И какое письмо![918] Я – один из лучших литераторов! Хотя понимаю, что все это необъективно, так же неверно, как отрицательное мнение Веры Пановой[919], все же приятно! Приятно до чертиков! И голова идет кругом, точно посидел на карусели. И даже тошнит от счастья!

Так вот, дорогие критики «Невы», издательства «Сов. писатель», все же я пробился. Как много было великолепных рецензий, а все побеждал последний голос наверху – последний голос: «нет!»…

Господи! Не стать ли мне верующим в тебя!

20.12.64. Москва… Мне всегда не хватает терпения описать какие-то подробности. Было трудно: бега по редакциям, разговоры. Много раз видел Ваську[920]. Был в «Арагви» на дне рождения Киры[921]. Разговаривал с Мамлеевым, с Робертом Рождественским. Какой он поэт? Конечно, интересный, но не такой уж большой.

А какой я писатель? Какой? Писатель ли я?

Для меня ясно одно: с работы нельзя уходить. При моей нервной системе – это крах.

15.3.65. А вот и не прошла повесть в «Лениздате». Новый рецензент – критик из университета – сосчитал рукопись идейно слабой, лишенной воспитательного значения. Даже черной. Все видится ему в темном свете. Обилие персонажей ущербных, положительные все с изъяном, со щербинкой. Кошмар. Везет мне на дураков. Ну да ладно… Повторяю за Тузенбахом одно слово – «Работать!»[922]

Как не вешать нос на квинту? Как бы не раскиснуть! А ну, Ласкин, раз-два. Зарядочку. Руки вверх-вниз, приседание. Теперь на голову. Вот, хорошо…

А теперь можно заняться медициной. Завтра мой доклад на обществе организаторов здравоохранения. Для разнообразия оказывается и это нужное, хорошее дело. А я-то ругался, не хотел этим заниматься. Вот тебе, Ласкин, и отдушина от «нервов».

10.4.65. Вчера читал Эренбурга: «Люди, годы…» Пишет, как ему читал Арагон исповедь Мавра, который страдает от своей веры. Точнее – верит и это приносит ему страдания.

Это очень глубоко. Во что верю я? Пожалуй, верю и тоже страдаю, хотя и не страстно, просто переживаю, думая, что это случайность или временная несправедливость. А ведь нет! Придуманная система так испорчена, что сама тянет вкривь и вкось человечество… Личность несвободна. Ее закабаляют. Угнетают внизу. А те, кто это делает, боятся людей выше, а те еще… Вчера Наташа Долинина рассказывала, что ее стали преследовать за статью, пришел на урок даже секретарь райкома. И лишь звонок из ЦК остановил все[923].

Кончится ли это? Если да, то после нас, после Сашки… Люди еще не поняли, что такое сталинизм. Не поняли в такой степени, что могут согласиться на возврат его. А ведь того, что сделано за 30 лет, хватит на 2 столетия. Может быть, больше.

13.4.65. На работе новый начальник. Молодой блондин, окончивший институт в прошлом году. Трус и подхалим. Тут же предложил мне соавторство на доклад, который я делал в Институте скорой помощи. Своего лица не имеет. Повторяет слова заведующего подстанцией:

– Нужно ходить по форме (колпак).

– Контингент больных так тяжел, а девушки носят радужную одежду. Это не пристало.

Меня называет – Борисыч. Тоже небывалый случай. Или я уже старею. Делая замечания молодым, говорит о себе:

– Я клиницист. Хотя я еще не работал в клинике.

А обидевшись на меня, заявляет:

– Ах, он не хочет со мной писать? Так его вообще печатать не будут…

И я начинаю думать, что эта мразь может где-то напакостить. Или я трус? Как это у Уолта Уитмена: «Как писать биографию других, если мы ничего не знаем о себе?»