Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

21.4.65. Интересна была встреча с критиком Беньяш[924]. Очень умная тетка. Заговорили о театре Товстоногова. Она считает «Три сестры» его лучшей работой[925].

– Вот ведь и Кафка, и все от Чехова. Смотрите, как подчеркнута и глубока обособленность человека! Они все сами по себе. Это трагично и современно.

Интересно, что статья ее о Чехове, конечно, ничего общего с этими словами не имеет. Хвалит за реализм. А здесь другое. Я сказал:

– А мне спектакль не был близок – показалось, слабо играют. Но настроение было удивительно тяжелое. Я не понимал, отчего…

– Если бы я объяснила это, то погубила бы спектакль.

Потом думал: вот Тузенбах говорит: «работать, работать». А ведь это мыльные пузыри. Это маниловская мечта слабых людей. Он говорит о работе, но… С ним нет человека, который понял его и поддержал. Все эгоистичны. Обособлены. Заняты своим миром, горем. Все говорят что-то свое, но не умеют слушать других. Как в опере каждый поет свою партию, и ему нет дела, что тянет другой… Наверное, ни один писатель до этого не дотянулся бы. А вот Чехов смог.

20.5.65. Может быть, это пример и неточный, но как-то в 54‐м году на семинаре у Хазина спросил о Зощенко: «Неужели он кончился?» – «Не хороните писателя, пока он жив», – резко сказал Хазин. Но ему так и не удалось (или не дали) разжечь искусственно загашенный костер.

Недавно был на его могиле в Сестрорецке. Камень – «Михаил Михайлович Зощенко». И все. Это от жены. А лет через десять или двадцать там будет много цветов.

19.6.65. Сейчас читал ординарную статью о Гранине: «Иду на грозу». Одно там верно – это разговор об «истине». Что значит, думаю я, истина? Когда мы говорим: формирование молодого человека – идея романа или моей повести, то ведь это и есть – молодой человек ищет истину. То есть для чего жить. Как жить. И если он что-то начинает понимать, значит, он приблизился, хотя и не нашел истину.

Я думаю о будущем романе. Вот люди, которые меня окружают, ищут ли они истину? Скорее, да… Но ведь у каждого есть свое жизненное кредо – своя истина. Для одного – это самоутверждение: нужно вступить в партию, так легче пробиться, нужно скорее написать диссертацию… А внутри что-то совсем неоформившееся: можно и туда, и сюда. Их истина – это благополучие.

А Эдик[926] – вот где интерес. Ему бы докопаться до сущности. У него есть принципы, он не хочет чужого… Истина в открытии истины. …Во имя торжества истины Эдик откажется от клиники, диссертационной темы…

…«Что остается от людей, кроме холма?» (это у Гранина). Это невидимая цепь – лучшие находят лучших. Джордано Бруно сожгли, но уже следующий горит на костре во имя истины. Вот они-то и есть тот сок, который питает древо жизни, движет ее…

…Так было со Сталиным – он изменил истину, спрятал ее – и мир стал черным. Зло родило зло… Но истина все же прорастает, хотя и не так сильно, как раньше.

7.7.65. Сегодня дочитал воспоминания о Зощенко Чуковского[927]. Интересная, истинно трагическая фигура в русской литературе. Там есть в конце две фразы – «Каждая новая книга – этап его психического и эмоционального развития». Это очень важно и точно. Писатель, став профессионалом, совершенствуется лишь отчасти, его основное совершенствование в самоанализе, росте эмоциональном, в глубине психического проникновения, то есть понимания. Тут-то Достоевский!

Вторая фраза умирающего Зощенко: «Литература – производство опасное, равное по вредности производству свинцовых белил». Это для меня, не для Бориса[928] или Андрея[929].

2.8.65. Пишу рассказ о том, что человеку трудно быть объективным, если в его руках власть[930]. Это должен быть рассказ против любой диктатуры. Конечно, не напечатают, но… «хочу и пишу!» А мама-папа этого не понимают[931].

Сейчас разговаривал с Гулей[932] о рассказе «Все утрясется». Она высказала очень точную мысль – Ремцов стал таким из‐за жены, будто бы положительной, но много сильнее его психологически. Я подумал, что и у меня весь склад «долга перед семьей» превращается иногда в страх оставить их голодать (даже то, что я допускаю, что меня не попрекнут в этом, – страх есть…), а дальше это подсознательно приводит к компромиссу с начальством, малодушию и пр.

9.9.65. Все эти дни были полны какой-то «идеологической тревоги». В «Известиях» 14.8. была одернута «Юность», «Новый мир», а затем началось какое-то волнение и брожение в Ленинграде. Юрка Голубенский[933] прислушивался к голосу конъюнктуры, ждал указаний. Даже в том, что повесть ему понравилась, он не был уверен. Ох, люди.