Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

30.11.68. Удивительная вещь! Читаю о том, как нельзя преподавать литературу, и думаю – пойти бы в школу, взять бы кружок и объяснять ребятам жизнь. Учить их «отождествлению себя с героем[967]». И тут же соображаю, какой у меня маленький багаж для этого, как мало я знаю…

7.12.68. Прочел прекрасную повесть, простую, безыскусственную, чистую – «Плотницкие рассказы» В. Белова.

Завидую. Живет в деревне. Общается со стариками, разговаривает о том о сем – и как много увидел, как много сказано.

Нужно обязательно побывать всюду, в деревне. В этом году хотели с Сашкой уехать в область, да как-то сдрейфили.

…Провел в Сашкиной школе одно занятие факультативное по литературе. Дети 7-го класса не любят Пушкина.

– Почему?

– Он несовременен.

– А что любите?

Один мальчик сказал:

– «Как закалялась сталь».

– Скажите, а эпиграф «Капитанской дочки» может быть эпиграфом к Островскому?

– Да.

– А может быть, Гринев мог быть помощником Корчагина?

– Да.

– А может быть, Швабрин?

– Нет.

– Так вы же знаете хорошо героев Пушкина! Как он может быть несовременен, если вам легко перенести его в наше время!

Значит, есть какие-то вневременные человеческие законы. Почему сейчас нам дорог «Дон Кихот»? Пушкин? Скажите, а в вашем классе может учиться Гринев?

– Да.

– Значит, вы даже можете написать сочинение: «Хотел бы я сидеть в классе с Гриневым»? Или – Пугачевым? Или – Швабриным?

– С первым – да, со Швабриным – нет.

– Так значит, вы хорошо знаете Пушкина и, может быть, любите его. Вот ты предпочел бы сидеть с Гриневым или с соседом своим?

– С Гриневым.

Прошу их написать сочинение – и обязательно правду. А где секрет, там сверху написать: «Тайна».

3.2.69. Странное дело – вот я, писатель, могу влезть в душу придуманного мною человека, возродить его, а понять, о чем думают близкие люди, не могу.

Только чувствую – хитрят.

8.2.69. Я всегда мечтал сделать книгу, где все было бы мне близко. Но каждый раз я предлагаю вещи, от которых стоило бы отказаться. Как пишет Лорка: «Остались песни, плохо облегающие тело».

28.2.69. Был Фред[968]. Говорили о многом – и о жестокости. Он предположил, как отец режет куру. Как свинью. Как мальчик становится жестоким. Это рассказ о фашизме.

20.4.69. Слушал Глазунова (дирижировал Мравинский). Был очень усталый. Заметил музыканта Иткиса[969], которого когда-то спас от инфаркта. И вдруг понял, что есть сюжет рассказа.

Усталый врач идет в филармонию. Видит больного бывшего – музыканта. Он старается слушать музыку, но грустный мотив все время обращает его к работе. «А что если ему станет худо? Нет, об этом не думать. Даже если станет – чем я помогу? И почему ему должно стать плохо?»

Но музыканту плохо. Он идет к кулисе, а оркестр играет. Он видит врача. И врач идет к нему.

Массаж… И это на фоне музыки.

И потом он оказывается в зале. В поту. Иткис на своем месте.

После концерта идет к служебному входу. Музыкант не узнает его. Прикуривает у него, но тот занят чем-то своим[970].

22.5.69. Ах, как хотелось бы утвердиться, и не для блеска и мишуры, а потому что это единственный способ доказать свою неслучайность в этом мире.

24.5.69. Сделал для себя очень важное открытие. Бездуховность, есть ли она? Разве те, кто стремится к наживе, – это только материалисты в вульгарном понимании? А нет ли за всем этим честолюбия маленького человека, стремления усладить свою жизнь, покрасоваться? Высокое им недоступно, но они все же духовны по-своему, вот что важно.

5.7.69. Дочитал давно, а забыть ощущение не могу – еще раз приблизился к гению, еще раз. Так каждую встречу с ним. Преодолеваю себя, потом вчитываюсь, потом хожу «обожженный», как пишет Цветаева Пастернаку («Новый мир», 1969, № 4). А вот Бунин меня всегда не устраивает до конца. Он холоден для меня чем-то, души мало, что ли. От Чехова у меня никогда не остается такого чувства. Чехова могу читать в любую минуту.

6.7.69. Разговаривал по телефону с Г. Татарской[971].

Вот такой разговор.

– Андрей пьесу дописал. Сцену бреда. Вышло очень здорово. Приезжаю, а он картавит. Так вошел в образ.

Я думаю: «Боже! Каков должен быть человек, если даже со своими он неискренен, играет в гения, выпендривается перед женой. Какая цена ему».

27.7.69. Сижу на могиле у папы. Как много прошло времени, если я могу писать здесь. Милый мой, самый дорогой мне человек, что делать, если время заставляет нас свыкнуться с самым страшным? Так мы теряем других, так нам остается меньше жить.

…Я вроде с тобой разговариваю. Ты – рядом. Развивается белый хохолок на твоей голове, и небрит отчего-то, и сопишь носом. «Ну, дед, перестань сопеть, мешаешь думать». – «Какой я тебе дед?» Ты улыбаешься мне, а я грустнее становлюсь. И больше всего боюсь услышать твой голос – у Лильки есть такая пластинка[972].

Нет, ты во мне. Ты – есть. И хоть я могу писать здесь, но потому лишь, что так мы ближе, рядом вроде бы. Я пишу, а ты читаешь.

И опять удивление – два года! А давно ли? Грусть моя ничуть не меньше, просто мы привыкли к ней, как привыкаешь к боли, к своему горбу…