Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

14.3.68. Грустно. Мать вышла замуж. Бюро брачных услуг поздравляет молодоженов. На полу лежат два конвертика с розочками – результат неосмотрительности.

Не думал до сегодняшнего дня, что свадьба такой грустный праздник. Плачу. Или слышу молитву раввина. Папа, прости, я соучастник предательства.

Все больше и больше убеждаюсь, что глубоко люблю его только я.

Противна показуха. Отвратительно ханжество.

А может, и я где-то?

Нет.

…Милый, любимый мой дед. Чистый человек. Если есть рай – ты в раю. Если есть праведники – ты праведник. Если есть любовь – ты любил ближних. Если кто и хотел мира – это был ты. Если кто и хотел счастья – это ты.

Ты знал мать.

И молчал.

Ты все понимал.

И молчал.

Мы тебя оставляли в болезни,

а ты знал, что умираешь.

И не сказал мне!

Прости, папа!

31.3.68. Иногда чувствую, что не один живу. Во мне – папа. Что дает смерть. Какое-то новое наполнение и осознание себя и других. Ты в двух измерениях – он, кто ушел (и его ты чувствуешь как самого себя) – и ты сам.

4.4.68. Читаю газеты, слушаю радио. Обстановка очень сложная, очень. Отчего-то кажется, что вновь закрутят, а может, и не кажется совсем – уже закручивают.

Вот и задумываешься о своей судьбе, о книге. Как жить, если провал? О чем писать, Ласкин? Способен ли я к оптимизму – это так растлевает душу.

Совсем недавно сказал Ю. Кролю[956].

– Я счастливый человек.

А он:

– Погоди, Семочка!

Так и будет.

У папы на памятнике предложил не делать надписи. Мама возражает. Тогда я сказал: «Чем дольше без тебя, тем тяжелее»[957].

11.4.68. А на улице явное похолодание[958]. Это случается раз в два года. Стучат зубы, я, пожалуй, впервые – нет, нет, был еще период нападок на «Юность» в 65‐м г., а потом отошло.

Теперь все, кажется, серьезнее. И, пожалуй, оттого что ничего нет в газетах, кроме нескольких слов с пленума ЦК, ни по радио. Но Н. Н. Ермолович[959] сказал по телефону:

– Вчера еще могли напечатать, а сегодня – нет…

Из Москвы идут слухи мрачные, а я не могу придумать, как быть с книгой: сдать – страшно, не сдать – еще страшнее.

14.4.68. Володя Арро[960] написал нежную и прекрасную книгу: «Трое Копейкиных и звезда». Я его поздравил.

Володя Арро – один из самых милых ребят-писателей. В прошлом – директор школы. Живет в Ленинграде и Суздале.

16.4.68. Шел на работу и думал – удивительная порода людей. Есть все: власть над 0,5 миллиарда человек, слава мировая, а ему не хватает всего одного слова – генералиссимус.

22.4.68. Последнее время мало уделяю внимания Сашке, а он пишет как бог. Сейчас перечитал стихи его, которые отчего-то сразу не очень понравились, и чуть не заплакал – так хорошо.

Я в тумане,
как в стакане
из граненого стекла,
а фонари – пузырьками
рассматривают меня.
Ящики опилок посреди —
положили сахар
и ушли.
А я стою в тумане,
как чайная ложка в воде.

Одиночество! Это наследственное.

…Иногда читаю о Чехове. Бунин о Чехове, теперь – Чуковский.

Когда-то нужно написать об этом рассказ.

Сестра Мария – тонкий, умный человек, для которой Антон – вся жизнь. Из-за него она не вышла замуж. Чехов скривился. Не захотел, хотя и не возразил. Дальше она осталась одинокой. Потом пришла Книппер – надушенная, пустая, чужая, глупая, легкомысленная. Трагедия. И Чехов это понимает, страдает. Он и Бунин говорят до утра, а она приезжает пьяная, веселая.

Бунин пишет: пьесы Чехова все о том, как безжалостно уходит от нас время. Это страшно!

…Я дико уязвим.

…Был на кладбище. Сорвался с места, писать не мог, и поехал. Очищался, плакал. Отец – это любовь, я понял там еще раз. Не одностороннее сиротство, а двойное меня настигло. Он был центром любви – и как далека стала мама.

Какой-то старый еврей на могиле своей жены написал замечательные и точные стихи:

Я отдал твой прах земле.
Над прахом могильным
положил я камень.
Все гибнет, все тлеет.
Но память о тебе
не истлеет.
А скорби
моей
не угаснет печальное пламя.

Исай

1.5.68. К. Чуковский пишет, что сильный человек Чехов писал слабых людей[961]. Он говорит о какой-то особой докторской жалости. Кстати, есть ли такая жалость? Нет. Не помню. А вот сострадание (как у Достоевского – главнейший закон человеческого бытия) – это у него резко выражено. Люди идеи, сильные люди, они, как правило, лишены сострадания. Они кичатся своей силой, а ведь это и есть бедность духовная, непонимание другого. Лишенные сострадания, они неприятны. Вот почему противна старшая сестра в «Доме с мезонином», и мила Мисюсь – глупенькая, безвольная…