Одиночка

Она повернулась к Диме и рассматривала его разомлевшего, какого-то блестяще-промасленного кремом от загара, небрежно бородатого. Он не был похож на «счастливого человека, который помнит о смерти».

– Ты думаешь о смерти? – вдруг спросила. Вслух вопрос звучал совершенно неуместно – слишком ярко резала глаза окружающая их красота, слишком ярко светило солнце.

– Когда? Вообще или прямо сейчас? – лениво уточнил Дима.

– Вообще.

– Конечно. Но сейчас стараюсь жить так, будто смерти – моей смерти – пока не существует. Как сказал Пессоа – ну помнишь, я приносил его «Книгу непокоя», ты еще заляпала обложку кофе, – перед тем, как умереть: «Я не знаю, что принесет завтрашний день». Так вот и я, для жизни мне не помогут рассуждения о собственной смерти.

а мне, наверное, помогут

– В тебе слишком много жизни, – вырвалось у Саши.

– Это плохо? – Дима повернулся к ней и серьезно посмотрел. Дремота спала. – Это тебе мешает?

– Наоборот. Это то, чего мне не хватает. У тебя стоит поучиться.

– Скорее, у великих философов, а еще писателей, художников и режиссеров, – он протянул к ней руку и взял за кончики пальцев. – Смерть, как одна из популярных тем, как любовь и боль, чересчур растиражирована. Мы слишком много думаем, и это, конечно, хорошо, но счастья не добавляет.

– И что нам делать? – спросила Саша про людей в целом, но на самом деле про них. И ждала ответ.

– Искать баланс.

а ведь они сошлись на смерти, тогда, вначале, и вели разговоры про март, маму, собаку, может, он и прав, пора идти дальше, пора

если им есть будет куда идти

– Искать, искать, – несколько раз повторила Саша. И вспомнила о душевном томлении и хотела сказать, но передумала, не сказала. – Устала от жары, совсем засыпаю.

– Пойдем в спальню, полежим все вместе, подремлешь?

– Да.

Пообнимались, охладились, вышли погулять с коляской по территории. Солнце уже стояло низко.

– Пойдем к воде, – попросила она, когда ощутила: пора.

– Я бы уже положил Даню и уединился. С той стороны веранды, которая к лесу, крепкие качели, пойдем покажу…

– Сначала закат. Я очень хотела посмотреть закат на природе.

Дима вздохнул.

– Давай ненадолго. А то я уже засыпаю, – зевнул он и притянул к себе Сашу.

Они спустились к озеру, нашли место на деревянном выбеленном понтоне, сели на ступеньки, накрылись пледом. Коляску поставили поодаль, сначала Даня ворочался у нее на руках, потом задремал, и Дима осторожно переложил мальчика в коляску.

Солнце садилось, на воде четко проявилась длинная красно-оранжевая тень-цилиндр.

– Красиво, правда, – сказал кто-то рядом.

Саша молчала.

Закатный свет совсем немного жег ее сознание, настраивал нужную температуру восприятия, бытия, не колол, а гладил своей красотой. И все равно глаза слезились. Слезились глаза, глаза тихо плакали, тонко настраивались, фокусировались, глаза не сбивались на пустое и сбиться уже больше не могли.

И ей захотелось сбросить с себя Димину человеческую руку, без разбега прыгнуть в темную воду, развернуть ладонями и облака, и леса и всё плыть, и плыть, и слиться с солнцем.

и были то всполохи радости, всполохи припыленного, разрешенного счастья, какого-то отрывочного, меняющегося, качающегося, словно бы на водной горке, в прыжке – парение, и тут же, опускаясь, окунаясь ногами в мокрое холодное бытие – уже реальность

полсекунды – а это миг и еще половина

счастье здесь длится вечность

Небо красно пенилось. Сначала частями, потом алая пелена расползлась по всему горизонту, отражаясь в водном двойнике, заволокла, победила светлую синь. И была все ближе и ближе, все ярче и ярче.

Саша молчала. Так бы сидела и жила у воды, научилась медитировать, писала бы картины почему нет? много думала и, может бы, стала умней

– Даня проснулся, – сказал Дима. – Пойдем в дом, солнце уже село.

Спугнул.

* * *

и пришел к девочке принц-спаситель. и руки были у него золотые, а сердце доброе. и глаза его горели влюбленно, и сердце счастьем наполнялось