Одиночка

интересовался он даосизмом и буддизмом. учился стоять на гвоздях и ходил на йогу. любил историю и технику, артхаусное кино. и подпевал фолк-року в душе, и после черного геля пах так же – тяжело и страстно. и спал голым, и просил спать голой ее. пятнадцать долгих минут укладывал слегка редеющие темные волосы. и не терпел, когда его перебивали, быстро раздражался, но как мгновенно вспыхивал, так мгновенно и угасал. и сделал принц в ее квартире ремонт. и дарил подарки невиданные, оргазмы несказанные

аккуратно принц собирал кашу по краям тарелки, а девочка Сашенька ела с середины. и мыл за собой посуду, и не разбрасывал вещи, почти ничего у нее не оставлял. и принес он новую кофеварку, и научил ее варить масалу – наваристый индийский чай с молоком и специями

и так приходил он около трех месяцев. и заботился он, и приносил ребенку смесь, а Сашеньке любимую еду. и делал ей кофе, наливал ей вино, и вел умные беседы, и укачивал мальчика на принцевых коленях. и хорошо дружили они, ладно

но все это пока не

войдет однажды ночью принц и не скажет, что не любит девочку

а она

она засмеется

двенадцать

спрячь свой голый нерв

убери подальше

Нервные каблуки ступили на асфальт рядом с колесами машины, обошли их, потоптались, пока усаживали кого-то в коляску. Нервные каблуки звонко простучали по гравию, глухо – по бело-зеленому кафелю и надолго застряли в очереди в приемной. Нервные каблуки на время стихли в яростном шуме всего человеческого и то треморно замирали у ножек скамейки, то перешагивали по разбитому коридору. Нервные каблуки отсчитывали, отзвучивали, отстукивали дробью этажи, лифты и переходы. И еще, и еще.

Один. Два. Один. Два. Один.

Пришли.

Нервные каблуки постояли у закрытой двери, потом медленно слетели с ног, отступили в угол, сменились чем-то мягким, больничным.

И там, в этом углу, замолчали.

а голый нерв наконец оделся

* * *

Она ходила по коридору туда-сюда, туда-сюда. Как детская игрушка, когда-то кем-то заведенная, и на этом вечном заряде все продолжающая и продолжающая двигаться, и теперь уже, конечно, поломанная, стертая, и все равно живая, и, конечно, еще красивая.

Саша заметила ее раз – когда выходила в кухню налить горячую воду для Даниной смеси, два – когда мальчик заснул левая ручка под щечку, и сопит, сопит и она захотела попить чая. Так и замерла с пакетиком зеленого в кружке, когда девушка ее окликнула:

– Вы не видели медсестру?

– Нет, я только ребенка уложила, не выходила, – Саша ответила, перешла по коридору до кухни за кипятком и обратно. Девушка нервно ходила на том же месте.

– Что-то важное? Может, сходить в другое отделение? Давайте я схожу.

– Нет, нет. У моего ребенка уже четыре часа идет операция, а новостей нет. Видимо, делают еще.

– Так поздно.

– Да, в пять только взяли. Сложный случай.

– Хотите чаю? – неожиданно предложила Саша. – У меня шоколадка есть.

– Я отсюда никуда не уйду, – насупилась девушка.

– Конечно. Я сюда выйду сама, подождем вместе. Несите кружку, я пока покараулю.

И так начался их путь. По длинному коридору, сквозь время и пространство. Назад.

Сначала Саша подмечала: двери палат по обе стороны, технические помещения, потом большое – все в игрушках и рисунках, теплое пространство фойе, напротив поста медсестры, а проходишь – и снова двери палат, палат. Но через несколько кругов все пропало, потеряло значимость для глаз, превратилось в маршрут, озаряемый лишь тусклым, уже вечерне-больничным светом. Ожидание стало всем.

– Сложная операция?

– Да, – кивнула Алина – новая знакомая, и уже сразу на «ты». – Нам полтора года. У нас, вернее, конечно, у него, рак.

опять это слово, и как горчит, горчит

– Сожалею.