Одинокая лисица для мажора

На удивление уснула Лиска как-то почти внезапно. Вот только что возилась, бормоча недовольно, и дышала жарко мне в шею и ухо, истязая искушением. И вдруг раз — и все, равномерно засопела, расплывшись по мне бессильно. Не мудрено, после такого-то. Даже я после ее исповеди чувствовал себя выпотрошенным наживую, а ей-то как. Такой гнойный нарыв столько лет в себе таскать. Ну все кончилось, Лись. Поболит еще и заживать станет. Я залечу, зацелую, залижу. Клянусь.

Глава 22. 1

— Парень, подъем! — услышала я тихое сквозь сон. — Пошли вагончик цеплять, выдвигаться пора. Вдвоем оно побыстрее и сподручнее будет.

Вздрогнула, привычно готовясь к чему угодно спросонья, но ощущение того, что все конечности Антона меня буквально опутали, как если бы он пытался меня внутрь себя запихать, а не просто обнимал, вдруг, как по щелчку, напряжение вырубили. И сознание снова стало в этот самый сон стремительно соскальзывать, как будто получив сообщение о полной безопасности, чего со мной никогда не бывало. Я почувствовала потерю тепла, скрутилась, подтягивая колени к животу, губы по-дурацки расползлись от тихого “Лись” выдоха в спутанные пряди на виске. Каверин укрыл меня и, проведя ладонью по боку от плеча до бедра, отошел.

— Правильно, пусть поспит еще, — одобрил шепотом его действия человек-гора Илья. — Дите же еще совсем. Была бы моя дочь это, я бы тебе пооткрутил чего, парень. Куда ж ты полез-то?

— Не переживайте, и без вас крутильщиков найдется достаточно, — хмыкнул невидимый мажор, и мне от его голоса так тепло-хорошо-уютно стало. — Только без толку это. Тут крути, хоть закрутись, а все уже дело решенное.

Они, негромко топая, ушли из вагончика, и вскоре взревел двигатель вседорожного чудища, на котором нам предстояло отсюда выбираться. Грюкнуло, полязгало, весь вагончик содрогнулся и поехал, медленно покачиваясь и скрипя, как корабль на волнах. Я перевернулась на спину и наткнулась взглядом на заскочившего прямо на ходу в дверь Каверина. Он запер вагончик изнутри и торопливо пошел к спрятанному люку в полу, и я с удивлением увидела, что на его плече висит на ремне ружье.

— Чего не спишь? — подмигнул он мне, как почудилось, чуток рисуясь. Я же уставилась на него, не запрещая себе больше пялиться и… любоваться. Плевать! На все плевать! Чего мне скрывать, что я млею прямо, глядя на него. Смотрю и смотреть хочу. Сколько бы еще ни осталось у меня на это времени. Хочу и смотрю. Пока ведь еще мой, никаких невест и прочих претенденток на горизонте не наблюдается. Принимаю все, как есть.

— Жалеешь? — нахмурился Антон, так и не дождавшись от меня никакого ответа, кроме все тех же пристальных гляделок. Лицо у него в синяках и ссадинах, волосы растрепаны, на голом торсе тоже темные пятна гематом и царапины, еще и ремень этот широкий потертый, и стволы из-за плеча торчат… Я шумно вдохнула, до боли в ребрах, не в силах удержать просто внутри что-то… здоровенное такое, и прет-прет наружу, ломая во мне какие-то жесткие путы. Больно так и хо-ро-шооо. И пальцы скрючивает от потребности трогать.

— Лись?! — лицо Каверина стало настороженным, и он нахмурился.

— М? — моргнула я, только теперь осознав, что он так-то спросил меня о чем-то.

— Ты жалеешь о чем-то? Если да, то напрасно. Не о чем, — сказал, как за обоих решил. Вот бомбануть же должно! Это же я! Я сама за себя решаю. Я решаю, как надо. Но не бомбит. Спокойно так.

— Что? Нет! Вообще ни о чем, Антон, — ответила и нахмурилась, прислушиваясь к себе.

Он ведь не только о сексе спрашивает, так? Еще и о ней, о той проклятой правде, что перед ним всю о себе выложила. Но все равно не жалею. А о чем? Что поделилась? Так такое же не делится, это вам не шоколадка угоститься, и не чебурек из ларька при вокзале, оно просто есть у того, с кем и случилось. Что подумает-подумает и осуждать начнет? Ну так и пусть. Так же потом и ему, и мне проще даже будет. Никаких иллюзий и сожалений в стиле “а мало ли, вышло бы” ни у кого. Надежда — штука хорошая, только мне мало знакомая, и начинать это знакомство на фундаменте умолчания — глупая затея. Еще и не о чем-то невинном, а о том, что за мной хвостом поганым волочится. И все только из желания притвориться кем-то лучшим, чем есть на самом деле и из страха перед осуждением. Разве, по чесноку, я осуждения не заслуживаю? Еще как! И вечно притворяться не получится.

— Врешь ведь, — качнул головой Антон и, положив аккуратно ружье на пол около койки, сел рядом со мной. — По глазам вижу — врешь.

— Чё ты там видеть-то можешь? — Я развернулась и уставилась ему в лицо для лучшей наглядности, что ничего им придуманного в моих глазах и близко нет. — Я сказала — никаких сожалений, хоть как там дальше пойди, ясно, мажор?

Не вру тут ни словом. Как я могу, как посмела бы сожалеть о таком, что чувствовала и все еще чувствую рядом с ним? О чем пожалеть? О том, что летала от его рук и губ, ни себя, ни земли и неба не помня? О том, как спала на нем и просыпалась впервые в жизни не одна? Не. Одна. Кто бы понял это. Сколько это.