Одинокая орешина

Надрывно зазвенел в ночной пустоте мой голос. Люди, вышедшие из дому, стали оглядываться, и среди них я без труда отыскал лейтенанта-ошаканца, потому что в темноте поблескивали обе его медали. Значит, та, что мнется возле него, — Аревик, и, значит, верно поется в песне: «Как несчастен этот мир…» Я пел, а в соседнем дворе подвывала, словно вторя мне, собака. Я едва сдерживал слезы — ведь Аревик была и моей первой любовью…

…Теперь Черный Саак работает на бензоколонке — неподалеку от нашего села. Как-то, года два назад, он не без злорадства сообщил мне, что мужа Аревик, того лейтенанта из Ошакана, упекли за темные делишки на восемь лет. «Могли и десять дать», — сказал Черный Саак и закурил, втянув в себя сразу дым целой сигареты.

…А как-то ночью мы отправились в Амбсрд.

В центре села, перед школой, поставили памятник-родник погибшим воинам. Днем состоялось открытие памятника, мужчины выпили — то ли с горя, то ли еще с чего, — женщины всплакнули, а нам, молодым, была предоставлена полная свобода.

И молодежь решила отправиться пешком в Амберд.

Взяли и меня с собой.

Мы шли при свете звезд.

Нас было немало — человек десять ребят и семь-восемь девушек. Шествие замыкал осел Черного Саака, нагруженный съестными припасами, паласами, посудой. Когда я уставал, меня сажали на осла, но при этом требовали, чтобы я пел. Стало быть, мое ночное пение являлось платой за верховую езду.

До Амберда мы добрались уже в сумерках. Церковь и крепость походили на неких мифических великанов, нарисованных иссиня-черной краской на фоне темно-серого неба. А когда над головой зажглись все звезды, я подумал, что мы не иначе как в волшебной сказке.

Девушки разостлали паласы, ребята принялись собирать хворост для костра, а я сидел и задумчиво смотрел на небо. И размышлял: куда деваются звезды днем, сколько войн перевидала луна? Вот было бы здорово, если бы павшие в Амберде армянские воины восстали из праха и явились к нашему костру… «Варданик, — я едва расслышал свое имя, это Марьямик меня окликнула. — Варданик джан, возьми свечу и иди за мной. Я упала в ручей, до нитки промокла». Марьямик и впрямь была вся мокрая и дрожала от холода. «Пойдем», — говорю…

В церковном дворе было темно. Стена рухнула, обнажив узкие кельи. «Я зайду сюда, — сказала Марьямик. — А ты прилепи свечу к стене и уходи». «Я за стеной постою, — говорю, — посвищу. А хочешь, петь буду? Что тебе спеть?..» «Спой «Под твоим окном стою», — едва справляясь с ознобом, Пролепетала Марьямик. — Только тихонько, чтоб никто не слышал…» Я втиснул свечу в расщелину между камнями, а сам ушел за стену. Стена была порядком разрушена, и я просунул руку в большущую дыру: «Я тут, не бойся!» Марьямик слабо улыбнулась в подрагивающем пламени свечи: «Ты пой, Варданик, не смотри». Я уселся на траву и нежно — так нежно, наверно, только звезды шепчут — запел. Послышались шаги. Появился Грайр. «Ты что тут делаешь?» — «Марьямик там переодевается, а я сторожу». Грайр приблизился к стене, а я поднялся и закрыл собою щель. Ради Грайра я не раз пел под Марьямикиными окнами. А после пения она мне обычно говорила: «Молодчина, Варданик джан. А теперь иди домой». А Грайра вроде бы в упор не видела…

Я стоял лицом к стене и смотрел на Марьямик. Она уже сняла свое пурпурное платье и выжимала его — чтоб быстрей высохло. Потом разостлала платье на камнях и сняла рубашку. Свеча, что ли, стала ярче гореть? «Она не простынет?» — шепнул я Грайру на ухо, а он почему-то прикрыл мне ладонью рот. Рука его легонько дрожала. «Тебе тоже холодно, Грайр?» — «Осел! — прошептал Грайр мне в ухо. — Стопроцентный осел!» Потом Марьямик стянула с себя все остальное и стояла совершенно нагая в пламени свечи. «Какая у нее талия тоненькая», — шепнул я Грайру, а того вовсю колотила дрожь, и он не ответил. Марьямик откинула с груди влажные волосы и мягко провела по груди ладонями. Словно любовалась собой… Однажды я видел, как купалась старшая сестра, но смотреть на сестру было просто любопытно, а тут я вдруг ощутил необычный трепет: как же прекрасна Марьямик в темноте церкви, когда робкий свет, словно тонкая накидка, укрыл ей плечи. «А ты не гляди. — Я вдруг почувствовал, что Грайр отталкивает меня. — Ты ведь тоже парень…» И вдруг слышу голос Марьямик: «Где ты, Варданик? Почему не поешь?» «Пой, — зашептал Грайр, отрываясь от щели. — Пой, не то я сейчас умру!» В этот момент я, честно говоря, был не против, чтобы Грайр на несколько минут умер. Но Марьямик меня снова окликнула, и я запел:

Под твоим окном стою,
Полночь, тишина.
Ты в объятьях сна…