Одинокая орешина

Сперва показалось кладбище на горе, потом на вершине серебристой скалы прорисовалась Одинокая часовня. День стоял погожий, прозрачный, каждая складка гор была отчетливо видна, как морщины на качественном снимке, запечатлевшем старика… Машина пересекала мутный поток.

— У меня аккумулятор сел, — пробормотал водитель, пока еще просто так, на всякий случай, поскольку это было всего лишь его тревожным предположением.

— Езжай селом!

— А где его взять, село-то? — хмуро возразил Аматуни. — Вон он, учительский дом!

Машина выскользнула из потока, кряхтя одолела подъем, проехала мимо наскальных крестов и остановилась. Посреди дороги была каменная насыпь. Люди камней навалили, а то кто же? Ишь ты, забаррикадировались.

— Да… чтоб вас!.. — ругался шофер.

— Пошли пешком, — предложил Аматуни.

Почему-то вспомнил, как в детстве они тут, возле наскальных крестов, в прятки играли. Вышел из машины и неосознанно потянулся рукой к поистершемуся узору хачкара — камень был горячий. Потом вдруг заметил, что трещина, тянущаяся сверху донизу, отдает голубизной. И понял, что в ней фиалки пробились.

Из-за камней показался Оган Симавэнян.

— Здравствуй, дядя Оган, — поприветствовал Аматуни. — Где учитель?

— Доброго вам утра, — отозвался старик. — Учитель?.. Не знаю. Не видал сегодня. А в чем дело-то?..

— Не видал? — разозлился Антонян. — Будто в Париже живут! Семь человек вас осталось — с утра до вечера, наверно, сидите нос к носу. Париж!..

— Что за Париж?

— Город такой. Большой. В восемь раз больше Еревана.

— В восемь раз? А где это?

— Да от вашего села в четырех тысячах километров будет.

— Ну и в глухомани же такой городище выстроили! Не слыхал…

Антонян хохотнул, а потом решил, что старик над ними насмехается, и в тот же миг заметил у него под мышкой книгу.

— Езжай к учительскому дому, — велел водителю.

— А учителя дома нет, он где-то тут, — проговорил старик и неспешно пошел вверх по тропинке.

— Да как я по этим камням? Ведь государственная машина!

— А если б собственная, поехал бы?

— Машина государственная! А ноги, товарищ лейтенант, собственные! К тому же и воздух тут свежий.

Аматуни уже шагал по дороге, ведущей к селу.

— Стой! Иду! — крикнул ему вдогонку Антонян.

— А я чуток вздремну на холодке, — сказал шофер.

— Спи, — вздохнул Антонян. — Завидую тебе.

Саак Камсарян протирал тряпкой памятник павшим. Ночью дождь хлестал, ветер залепил туф грязью, землей, и туф в себя эту грязь, эту землю впитал. Камсарян чистил памятник спокойно, неспешно, словно все прочие дела на земле уже переделаны.

— Добрый день, учитель.

— Здравствуй, гражданин Камсарян.

— А, это вы? Здравствуйте. Я издали увидал машину. Подумал — продукты везут…

— Продукты распределяют по селам, а Лернасар…

Камсарян с горечью посмотрел на лейтенанта милиции. Глаза у учителя были голубые-голубые, тщательно выбрит, в коричневом пиджаке. Только вот подошвы ботинок в грязи. «И бреется каждый день, — подумал Антонян. — Охота же ему. На что ты, скажи пожалуйста, физиономию себе скребешь?»

— У меня работа долгая, — сказал учитель. — В дом идите, перекусите — небось голодные? Дверь не заперта. А я следом приду.

— Какие ребята были! — вздохнул Аматуни: он читал выбитые на черном туфе имена, пятьдесят семь имен — хорошо помнил, что пятьдесят семь.

Камсарян прервал на мгновение работу, посмотрел на Аматуни, горькие слова подкатились к горлу, хотя Камсарян питал слабость ко всем своим ученикам, даже к таким, которые не отличались ни прилежанием, ни способностями. Однако горечь, сжимавшая горло, требовала выхода:

— Еще нет решения, чтобы памятник снести? А то, может, распилить его по именам, потом где-нибудь вдали на асфальте собрать? Или родные пусть унесут куски с именами — каждый к себе домой.

— Какие ребята были! — снова вздохнул Аматуни. — Старший брат говорил, что Норайр Симонян стал бы великим астрономом… Если б он остался жив, сейчас наше село было бы вместо Бюракана.

Имя Норайра Симоняна было выбито на черном туфе среди прочих имен.

— Да, Норайр бы стал, — вздохнул Камсарян. — Я его помню. Ночи напролет не спал. Заберется на крышу и глядит, глядит на небо. Тут небо близкое. А Вардан Мноян мог за день два гектара травы скосить. И так весело, с песнями.

— Два гектара? — изумился Антонян.

— Жена его, не успела похоронка прийти, с каким-то сопляком в райцентр удрала. Теперь, говорят, в Ташкенте живут. Бедный Вардан… — печалился Аматуни вслух.

— А вот Геворг Испирян, — сухо перебил его Камсарян. — Это сын Асанет. Ты его вряд ли помнишь…

— Помню, — сказал Аматуни. — И матушку Асанет помню. У тебя выпить не найдется, учитель?

Антонян искоса глянул на Аматуни.

— Да, неплохо бы холодного тана[68], горло пересохло, — сказал Антонян.

— На могиле тан не пьют, товарищ лейтенант. А это могила.

Антонян растерялся.

— Да я не сказал — тут. Просто, говорю, пить хочется.

Камсарян спустился по ступенькам памятника, сдвинул камень у основания фонтанчика и достал из укрытия початую бутылку водки. Разлил по стаканам. Протянул сперва Аматуни, потом Антоняну:

— Выпьем.