Одинокая орешина

…В тот день попозже среди ночи, Саак Камсарян напишет в общей тетради: «Явились в который уж раз, чтобы убедить меня, а может, теперь и заставить, спуститься в долину. Выпили пару стопок возле памятника, запечалились и уехали, так и не сказав, зачем приезжали. А село того гляди в пустыню превратится — в пустыню без песка, без лютого солнца и караванов верблюдов. Напрасно звенят ручьи, напрасно плодоносят деревья, напрасно дождик льет — для кого?..»

Дорога была ухабистая, каменистая. Для телеги, для конного, цо уж никак не для автомобиля. Однако автомобиль — двенадцатилетний измученный «виллис» — чуть не ползком поднимался по ней. Немного погодя он начнет спускаться, а потом опять… Водитель проклинал дорогу, лейтенанта Антоняна, сержанта Аматуни и особенно учителя Саака Камсаряна. Ругал их про себя, можно даже сказать, культурно. Одно неловкое движение, потеря одной только капельки внимания и… кувырнутся они вниз, распростившись и с делами-заботами, и с жизнью, и с руганью.

И несмотря на все, дорога была удивительно красива. Опасна и красива. Ведь все красивое опасно. (Это не водитель придумал. Это фраза автора, который, хотим мы того или не хотим, сидит четвертым пассажиром в этом дряхлом усталом «виллисе».)

— Ты пешком в Лернасар ходил? — спросил лейтенант Антонян.

Сержант, у которого была благородная княжеская фамилия, докуривал восьмую сигарету. Он утром основательно поругался с женой: сын заявил, что родителей опять в школу вызывают, а жена ему — ты отцу скажи, пусть он хоть раз постоит перед учителями, покраснеет. Только па работу заявился, лейтенант Антонян говорит: в Лернасар махнем, по Камсаряну не соскучился?..

— Ходил туда в детстве. Вернее, из Лернасара. Брат из армии вернулся, ну мы и ходили его встречать. За два часа дотопали.

— Резвые.

— Я брата больше трех лет не видал.

— А спокойно за сколько бы часов добрался?

— Спокойно я не ходил.

Стояла ранняя весна. Река текла полноводная, мутная. Миндаль только еще зацветал. Цветы были белорозовые, какие-то чужие средь нагромождения суровых, опаленных солнцем камней. Казалось, в этой теснине собраны мировые запасы камня. Камни любого оттенка, любой величины. И любой камень в любое мгновение мог сорваться и поставить точку на твоих размышлениях.

— Мне уже осточертела эта дорога, — сказал Антонян.

А сержант Аматуни любил это ущелье. Он тут каждый камень, можно сказать, в лицо и по имени-отчеству знал. Знал, где абрикос цветет, где миндаль и шиповник, где кресты на скале выбиты — неизвестно когда, неизвестно зачем…

— Если учитель спустится в долину, считай — конец, все вслед пойдут. — И вдруг обернулся к Аматуни: — Послушай, Сергей, а почему Камсаряна учителем прозвали? Он ведь когда-то агрономом был.

— Да, был, — отозвался Аматуни. — Лет пятнадцать повкалывал, а потом вроде бы захворал. Отец говорил, он три университета окончил, гора книг дома. Я его узнал уже учителем. Но удивляюсь — умный вроде человек, а не соображает, что зря за село цепляется, ведь там народу раз-два — и обчелся. Хоть нас бы пожалел — по такой дороге трясемся. Если он из села уйдет, там никто не задержится, все за ним потянутся.

— Уйдет! Заставим уйти! Закон есть закон. А мы пе туристы, чтобы туда-сюда мотаться.

Но сержант Аматуни знал Камсаряна лучше. Как-никак два года у него учился, и Камсарян с тщетным усердием пытался вдолбить ему грамматические правила. А на кой они сдались? Однако в сержанте осталось некое благоговение перед учителем — человек он ученый, на любой вопрос ответить может.

— Поговорим построже. А не послушается — заставим!

— Заставим… — безучастно повторил Аматуни.

По дороге одиноко брел человек — молодой, с бородкой. Выглядел он усталым.

— Остановиться? — спросил водитель.

— Чужой, — сказал Антонян. — Останови.

Они уже было проехали вперед. Аматуни вышел из машины, помахал рукой бородачу. Тот в ответ улыбнулся и тоже помахал — мол, спасибо, езжайте…

— Валяй, — велел Антонян водителю. — Нынче полно на свете чокнутых.

— Главный чокнутый — там, — сказал Аматуни и ощутил неловкость: ляпнуть такое об учителе, отец по сей день перед ним преклоняется.

Бородач остался позади, а потом его сглотнул очередной извив дороги.

— Все-таки надо бы документы проверить, — заколебался лейтенант Антонян. — Неизвестно, кто он такой есть.

— А борода — не документ? С вывихом. Жаль, на бороде печати не ставят…

Машина ехала по воде: с горы бежал поток, и был он мутен, как душа Аматуни. Куда они едут, зачем? Если б он зубрил в свое время грамматику, был бы теперь другим человеком, другим делом занимался, а не ездил вот так людей принуждать.

— Тьфу! — сплюнул он как бы в продолжение своих тайных мыслей. — Будь он проклят, наш хлеб!

— Сегодня вопрос решится, — резко сказал Антонян. — Буду действовать согласно закону!

Село открылось взору сразу. И тут же стал слышен шум водопада.