Одинокая орешина

При упоминании о Камсаряне старушка уважительно помолчала, а потом сказала, повернувшись лицом к дороге:

— Мои-то, Сероб и Шушик, тоже вот-вот приехать должны… Врам им наказывал… Я с утра глаз с дороги не свожу. А теперь который час?

— Полпервого, — сказал Армен. — Мы опаздываем, Сона.

— Подождите чуток, Сона джан, — и старушка мелкими, но довольно-таки резвыми шажками засеменила к хлеву.

— Сколько ей лет? — спросил Армен.

— Сухонькая она, трудно сказать.

— Ей восемьдесят один год.

— Ну, знаток биографий! На что тебе?

— Вот я и вернулась, — бабушка Маран, улыбаясь, несла в руках несколько яиц.

— Она что, хочет мне дать? — шепнул Армен на ухо сестре.

— Тсс! Умоляю тебя, не отказывайся…

А старушка тем временем разыскала маленький мешочек, бережно уложила в него яйца, предварительно подстелив под них пучок сухой травы, и протянула мешочек Армену:

— Бери, сынок… Знаю, у тебя деньги есть, купить можешь, но это… это мои куры снесли… — И вдруг неожиданно помрачнела. — У меня только и остались подружки курицы, с утра до вечера с ними разговариваю, больше не с кем. И поругаюсь с ними, и горем поделюсь…

Армен под строгим взглядом Соны растерянно протянул руку, взял мешочек и вдруг улыбнулся: яйца были еще тепленькие — значит, прямо из-под кур.

Когда дом бабушки Маран остался позади, Сона сказала:

— Такого подарка ты еще в жизни не получал. Да и не получишь, я уверена…

Пастух курил, прислонившись к хачкару. Овцы после обильной еды отдыхали в домах. А в тутошних горах трава редкостная, живительная — особенно весною. Овцы отходили ко сну, а пастух блаженно курил, не сводя глаз с ущелья и дальних гор. Он, видимо, чувствовал, какая во всем этом красота. Хачкар был теплый, в небе не плыло ни облачка, и, стало быть, дождя ночью не ожидается, а то дом-то без крыши, жаль овец. Сигарета источала густой терпкий дым, который колечками взвивался вверх и растворялся в чистом воздухе. Пастух блаженствовал.

— Сколько у тебя детей? — присаживаясь на соседний камень, спросил Армен.

— Одиннадцать, храни их аллах…

— Хорошо. А тебя как зовут?

— Сулейман. Какие тут горы, какая трава, вода!

— Они твои, дядя Сулейман.

— Ты хороший парень. А это небось твоя невеста?

— Сестра.

— А! Так я ее видал. Красивая у тебя сестра.

— А у тебя самого братья-сестры есть?

— А то как же. Я велел, чтоб один мой брат сюда приехал и поселился вон в том доме, — пастух показал пальцем на верхний дом. — Он целый. Замок снять — и живи. Себе я вот этот дом облюбовал — отделаю его, ребятишек сюда соберу. Жена беременная, пусть родит спокойно, а потом уж переселимся… Мне этот камень нравится, — указал на хачкар. — Будто нарочно для Сулеймана тесали-резали. Прислонюсь к нему и подремываю… Что с тобой, сынок?..

— Зябко, — сказал Армен. — Мы пойдем. Сона, я продрог.

— Горячего молока принести? Овечье молоко от простуды — первое дело…

— Не надо, дядя Сулейман, — и Сона поежилась, — мы пойдем, нас отец заждался. Сегодня свадьба — знаешь, наверно.

— Свадьба? — на лице пастуха отразилось удивление. — А сами-то вы чьи будете?

— Учителя Камсаряна.

Пастух глубокомысленно помолчал, потом произнес, стараясь нагрузить смыслом каждое слово:

— Учитель Саак Камсарян — большой человек, очень большой человек. Кабы он не в такой дыре жил, уж на весь мир, наверно бы, прославился… Привет ему, поклон от Сулеймана… Он мне — старший брат.

— А вечером свадьба Врама, — почему-то еще раз повторила Сона.

— Шофера?.. А!.. Ну, я пошел спать. Хорошие вы ребята, храни вас аллах.

— Спокойной ночи, дядя Сулейман. А на свадьбу не придешь? Врам обидится.

— Да нет, устал я. А Враму ни гугу. Вы меня не видали и овец моих не видали. Ладно?.. И не говорили мне, что у него нынче свадьба. А то он обидчивый…

15

Лейтенант Антонян и сержант Аматуни докладывали заместителю председателя исполкома — так, мол, и так: поехали, чтоб уговорить Саака Камсаряна в Цахкашен переселиться, а он, глядим, памятник чистит, ну мы выпили по стопке водки, взгрустнули и назад воротились.

— Водки выпили?

— Да.

— Значит, мы вас посылаем по делу, а вы вместо этого водку пьете, лясы точите…

— Да нам грустно стало, потому мы и приложились. Каждый граммов по двадцать и глотнул-то.

— Так я и поверил — по двадцать! Ну и что теперь делать? А?

— Я в Лернасар больше ни ногой, — сказал Аматуни. — Мне совестно. Он меня учил, а я его связанным, что ли, оттуда увозить должен?..

— Кто говорит связанным?.. Так ты у него учился. Я и не знал… Значит, так, Антонян…

Лейтенант поднялся.