Одинокая орешина

— Значит, так… Слушайте меня и наматывайте на ус. Села по названию Лернасар нет, не существует! Это первое. Там жителей нет — семь душ не в счет. Семь душ — не село. Это второе. Уже год, как принято решение, все переселились в Цахкашен и живут в двухэтажных и трехэтажных благоустроенных домах — с туалетами, ваннами. Это третье. Поймите, что стирается грань между городом и деревней! Это четвертое и самое главное. В пяти верхних селах тридцати человек не насчитаешь. Да и те с гор спустятся, если учитель пример подаст, не будет упрямиться. А мы все эти села объединим в один совхоз, животноводческий! Овец станем раз-родить, свиней! Плохо, что ли?.. В общем, разговор закончен.

Сержанту Аматуни вдруг стало невыносимо все это выслушивать. Он отчетливо увидел, как Саак Камсарян чистит черно-красный туф памятника, увидел имена-фамилии, выбитые на камне. И вспомнил свой разговор с Антоняном в «виллисе», когда возвращались из Лернасара. «Если б я погиб в войну, и мое бы имя выбили… А зачем? Чтоб и его потом бросить?..» — «Слушай, философ, ты ведь знаешь, что под памятником никто не похоронен. А сам памятник — камень да цемент… В землю на полметра ушел. Да и земля тут — одно название… И потом, в войну ты был сопливым мальчишкой». — «Ну а если б я большим был? Пошел на фронт и погиб? А сельчане оставили б мое имя на камне да и ушли… Что бы я теперь чувствовал?..» — «Во тупой! Я ж тебе говорю, что под этим камнем и цементом нет никого! Теперь живые ни черта не чувствуют, а ты захотел, чтоб мертвые…» — «А их души?..» — «Послушай, ты кто — сержант милиции или священник?»

Аматуни же подумал: только из их села погибло в Великую Отечественную пятьдесят семь человек, а теперь в нескольких верхних селах вместе пятьдесят семь мужчин не наберется. Почему, почему так получилось? Кто в этом повинен? Он не находил ответа на эти вопросы.

Заместитель председателя заметил, что сержант его не слушает:

— Витаешь в облаках, сержант Аматуни?

— Вот я думаю: только из Лернасара пятьдесят семь человек погибло. А теперь там столько мужчин нету. Не только там — во всех верхних селах вместе нету. Что случилось-то?..

— Есть решение, — не затруднил себя сложным ответом заместитель председателя. — Новый поселок выстроили. Мы с тобой решения не принимаем, мы исполнители. Ис-пол-ни-те-ли! Ясно? Особенно ты. Не на улицу же людей выгоняем — переселяем поближе к городу! Если хорошенько потрудятся, лет через пять-шесть поселок в зелени утопать будет. И называется красиво — Цахкашен[71]. Значит, и цветы там будут. А мы за старые дома еще и деньги платим. Многие сами свои дома порушили, чтоб деньги поскорее заполучить!

— А знаете, что учитель сказал? — Аматуни уныло посмотрел на зампреда, у которого, видно, были дела поважнее — он то и дело на часы поглядывал: — Сказал: нет пока еще решения этот памятник перенести? А то, говорит, можно его по именам распилить, а лотом склеить где-нибудь на асфальте.

— Ну хватит! Мы не меньше его чтим память погибших. Демагог! — это относилось к Камсаряну. — Бесхребетный! — ну а уж это относилось к сержанту Аматуни. — Нам в милиции только баб не хватало. «Погрустили, выпили!» Вас что — грустить туда отправили? — он с возмущением уставился на Антоняна. — Вы свободны! Я обо всем доложу председателю!

Он спешил, но когда милиционеры ушли, как-то сразу обмяк весь и закрыл дверь на ключ. Секретарше сказал: «Если меня спросят, я ушел. Куда? К чертовой матери!»

Сел у окна, закурил. Голова гудела от мыслей. Как улей. Мысли жужжать теперь станут, жалить!

За окном высились лысые горы, окружавшие городок. Сын, Левоник, прозвал их «сиротский приют». Языкастый чертенок. — И впрямь сиротки, обритые наголо. На вершинах ни леса, ни снега, на склонах ни деревца, ни цветочка, у подножия — ни родничка.

И вдруг в пустой комнате, в которой никого, кроме него, не было, он отчетливо услышал голос сержанта Аматуни: «Пятьдесят семь мужчин погибло из нашего села. Значит, на фронт ушло не меньше сотни. И, стало быть, жило тогда в селе не меньше тысячи человек. А сейчас десятка не наберется — несколько угасающих очагов. Кто в этом виноват? Спросить-то можем мы? Есть у нас такое право?» Спрашивай, сержант, спрашивай. Полагаешь, что зампред Сое Сафарян ответ знает, да скрывает?