Одинокая орешина

Прости меня, спарапет Вардан, и прости меня, генерал Андраник. Простите за то, что, щурясь от ослепительного сияния священных легенд, я пытаюсь увидеть вашу трудно прожитую жизнь. Ведь нужно это не вам, а нам, ныне живущим, сыновьям нашим, а особенно — тому малышу из школы Феррахян.

18

Ох уж эти «патриоты»…

Для них родина лишь цветное фото Арарата на стене гостиной, армянский ресторан с шиш-кябабом, острыми и солеными блюдами, удовольствие видеть свою фамилию на первой странице армянской газеты, купленное пяти- или шестидолларовым пожертвованием, перспектива быть похороненным на армянском кладбище, надпись на камне, естественно, на чужом языке…

— В Армении в ваших апартеманах[41] эйр кондишн есть?.. — спросил меня пожилой американский армянин. (Мне рассказывали, что он собирает на своей машине мусор с нескольких улиц.)

— Нет, — ответил я, — пока нет.

Он снисходительно улыбнулся, потом перешел в наступление.

— Э, так что же будет с Араратом? Какие же вы, айастанцы[42] после этого патриоты?..

«Есть ли у вас эйр кондишн» — это вопрос нувориша, потерявшего голову от стандартного американского счастья. Мне хотелось сказать ему: да, господин мусорщик, в наших айастанских квартирах кондиционеров пока нет и еще, может, какое-то время не будет, и многого другого тоже пока нет. Мы родину строим. Ро-ди-ну! И не только для нас строим, но и для тех, что еще не родились. Собственный магазин построить куда легче, чем собственную родину…

Ну, а второй вопрос… Нет, вы посмотрите на него: должно быть, собрав американский мусор, он возвращается домой, выпивает чашечку кофе, растягивается на софе, и, как только его взгляд падает на фотографию Арарата, в нем просыпается «патриот».

Мы нуждаемся во многих товарах, но в импорте патриотизма — никогда.

Я вспоминаю другой вечер, уже в Афинах, в тепленькой компании бывших армян. (Да, бывших — это вовсе нс запальчивость.) Какой-то лавочник с интеллигентным лицом («Аршак», — представился он) говорит мне, что «уже двадцать лет жаждет увидеть родину». (До этого с самодовольным видом перечислял страны, в которых побывал, города на побережьях, где с семьей проводил лето.) Другой — молодой человек в накрахмаленной сорочке и с накрахмаленным лицом, некий Мигран, глядя на свою обвешанную драгоценностями жену, просто так, безразлично, словно играючи, спрашивает: «Ну-с, расскажите-ка, что там хорошего — на родине?» И еще несколько человек — из того же театра абсурда. Был только один — с горящими грустными глазами — Акоп. Он вопросов не задает, но я знаю: весь свой заработок тратит на покупку армянских книг, национальных изданий — чтобы послать в Армению. С ним мы проговорим потом до полуночи. А на вопросы тех я не отвечаю. Просто-напросто они сытно поели, сейчас наслаждаются кофе и сладостями и в этой сытой дреме считают необходимым порасспросить кое о чем «человека, приехавшего из Армении». Почему я должен отвечать им, и почему Армения родина этих людей — не понимаю.

Да, спюрк многолик и многослоен. И лавочник — не только профессия, а химический состав души. Я встречал там, на чужбине, много таких лавочников. Но, к счастью, не они определяют лицо спюрка, а истинные труженики, которые живут Арменией, радуются каждому камню, заложенному в фундамент своей возрожденной родины.

Этот лавочник тоже спюрк? Об этом я думаю с болью. Спюрком себя считал даже мультимиллионер из Фресно, не человек, а прямо вычислительная машина, который хвастался, что он друг Уильяма Сарояна, хотя не читал ни одной его строки и лишь два-три раза играл с писателем в покер.

Я бы чувствовал себя естественнее среди любых иностранцев и на самые острые и необычные их вопросы ответил с уважением.

(Несколько лет назад в австралийском городе Аделаиде одна пожилая дама призналась, что они с мужем всю ночь искали на карте Армению. Мне, конечно, стало грустно, но я долго, очень долго рассказывал им о нашей стране и нашем народе.)

Лавочника с интеллигентным лицом звали Аршак: ясно, что имя дали ему родители, в этом его вины нет. А прошлой зимой в Цахкадзоре я поднимался по канатной дороге к вершине Тегениса. Внизу в сероватой дымке чернел лес, на белом снегу двигались темные точки — люди. Кресло поднимается вверх медленно, я всматриваюсь и вижу: в кресле сзади какая-то девушка, глядя в маленькое зеркальце, подкрашивает ресницы, двое ребят, обернувшись друг к другу, что-то рассказывают и от души хохочут, спит, прижавшись к материнской груди, младенец — цахкадзорская мадонна? Рыжая девушка читает книгу… И вдруг — кто-то снизу зовет: «Аршак, Аршак!» И сразу несколько голосов откликается из разных кресел канатной дороги: «Что, что?…»

Нет, я не вспоминаю греческого армянина, лавочника Аршака (интересно, каким армянином он был раньше — канадским, персидским? И каким будет через несколько лет — австралийским, лунным?..). И в самом деле не вспоминаю: в эту минуту в Цахкадзоре я себя чувствую просто здорово — когда на зов «Аршак» отзываются сразу три-четыре голоса, и сам я вдруг тоже кричу: «Что? Я вас слушаю!»

Хотя зовут меня, как вы знаете, не Аршак.

19