Одинокая орешина

— Ты с чего так насупился? — спрашивает он.

— Думаю, Рубен, думаю… В конце концов, и Андраник был человеком из мяса и костей, как все. И сердце у него было, и нервы…

— Его пуля не брала.

— Да ну, просто легенды были тогда необходимы.

— Пусть так. Кто же против легенд? Но когда связываешь свои идеалы с чьей-то конкретной судьбой, то именно тут — тебе не кажется? — кончается история и начинается легенда. Не помню, кто это сказал. Кто бы ни сказал — я с этим согласен.

— Но Андраник…

— Был отважен? Да, по-рыцарски отважен. Спас тысячи жизней? Конечно. Не было у него личной жизни? Знаю. Но народ видел в нем спасение, и он не имел права на слабость, у него не должно было быть нервов, не должно было быть ошибок… Он был обязан, был приговорен жить сильным, непогрешимым.

— Как легко ты об этом говоришь, Рубен.

16

На стене монастыря Хутаванк на гладко тесанном благородном туфе читаю надпись: «Смотрящий, не забудь свой народ — с его прошлым. Мы — дети прошлого». Авторы не забыли подписаться: «Жора, Сержик, 1967…» В трех строчках четыре ошибки (через несколько лет я получу письмо, начинающееся следующими словами: «Я неграмотен, но я патриот»).

Ох, уж эти мне неграмотные патриоты!

Хутаванк сооружен в X веке, это чудо архитектуры, особенно прекрасны два хачкара из белого мрамора. У полуразрушенной стены церкви они кажутся мне двумя съежившимися сестрицами-сиротками.

Кто изваял эти чудо-хачкары? Гениальный мастер не подписался, не оставил следа о себе, а Сержик и Жора подписались, поставили дату, не забыли упомянуть деревню — Гетаван.

Я неграмотен, но я патриот…

Оскверняю тысячелетние камни, но я патриот…

Не всегда я честен, но я патриот…

Убегаю из родного края, но я патриот…

Довольно. Хватит украшать себя бубенчиками заветных слов, провозглашать «задушевные» тосты. И если бы дело было только в Жоре и Сержике! Есть такие, что на стенах церкви не пишут и не делают грамматических ошибок, но они куда опаснее. Как флагом, размахивают они словом «патриотизм», чтобы пробить себе дорогу в жизни. Себе! А патриотизм — это долг, тяжкий, будничный героизм, часто безымянный, как труд мастеров, изваявших хачкары Хутаванка, как дело того безвестного переписчика, чьи останки нашли недавно в одной из пещер Вайоцдзора: пальцы скелета сжимали листы пергамента. Человек до последнего дыхания оставался верен своему делу, и даже в последнюю минуту ему, видать, не пришло в голову, что он патриот…

Неизвестный переписчик все еще беседует с нами из дали пяти или шести столетий. Разве Сержик и Жора — дети этого прошлого?

Невольно горько усмехаешься.

Нет, мы — дети будущего, и создать это будущее можно, только закладывая камни в здание настоящего — свои камни… Настоящее — это также и прошлое — во имя будущего. Чем смогут гордиться потомки Жоры и Сержика? Оскверненной стеной церкви? А сами они что создали? Надеются вместе со стеной пройти в бессмертие? (Вспоминаю рассказ о кузнеце, который, кажется, жил в той же деревне, что и эти двое. У кузнечных мастеров в обычае оставлять свои имена на изготовленных ими лемехе, сабле или колесе — гордость. А этот кузнец оставил свое имя на оси. Я верю, что многим его имя осталось неизвестным, потому что выкованная им ось не могла бы сломаться. Этого кузнеца можно назвать истинным сыном мастера по хачкарам, «сыном прошлого».)

Полторы тысячи лег назад один из самых трагических армянских царей мрачно сетовал на то, что его окружают люди, которые только и делают, что дают советы, и каждому мнится, будто ему лучше известно, как надобно поступить царю.

«И не гляди, о человек, на чужие ошибки, не суди содеянное или не содеянное другими, лучше суди содеянное и не содеянное тобой».

…«Содеянное и не содеянное тобой…» Нельзя ли размножить слова этой латинской мудрости и, как колокольчик, повесить над изголовьем каждого из нас?

17

И вновь перед моими глазами вырисовывается скальный портрет Вардана в ущелье Вайоц.

Азкерт — персидский царь царей двинул на Армению воинство своих «бессмертных» и слонов, а армянский спарапет со всем его родом направлялся в Византию.

Может, именно тогда, после ложного отречения от своей веры в Ктесифоне[33], и зародилась у армянских владетельных князей — нахараров эта мысль: вернемся на родину, подумали они, а если жить совсем невмоготу станет, возьмем да и уйдем в другую страну. Первые позывы инстинктивного эгоизма? Первые всходы болезни, именуемой эмиграцией? Стремление отделить свою личную судьбу от судьбы родины?.. Не знаю. Но вышло так, что именно тогда и началось — собирались и уходили.

«Собирались и уходили…» Против меня восстают даже написанные мною самим строки, и я начинаю сознавать, что в моей душе скопилось слишком много желчи нашей истории, потому что… Потому что нас вынуждали, огнем и мечом вынуждали «собраться и уйти». Какое там собраться и уйти! Это было бегство от смерти, от резни. И так вышло, что в новые времена, а особенно во времена кошмара 1915 года, существовавшие веками ручейки превратились в реки, образовавшие под чужими небесами сиротливое море, именуемое «спюрк»[34].