Одинокая орешина

— Наверняка, — подтверждает Рубен, значит, все-таки слушает. — Просто невозможно каждый день просыпаться, бриться и пить кофе в Америке, а жить… в Армении, потому что он всегда жил в Армении.

— Кто опишет его последние дни?

— Это мог описать только он сам. Мы знаем Андраника-легенду, Андраника-человека знал только он. Такова судьба великих.

(Я где-то читал: в 1918-м, во время тяжелых боев под Эрзерумом, генералу сообщили, что у одной армянки начались роды, а врач отказывается к ней идти, потому что дорога под огнем. Пригрозив расстрелом, генерал заставил врача исполнить свой долг. Родился мальчик. Знать бы, кем стал этот мальчик…)

Вокруг нас осень — звонкая и нежная симфония красок, и мне кажется, будто я не был в Армении не один месяц, а целую вечность.

— Ты только посмотри на них!

Посреди дороги столпились люди. Человек десять-двенадцать. Среди них три женщины. Рубен тормозит. «Жигули» гудят изо всех своих сил. Никто даже не обернулся. Говорят, кажется, все сразу. Все вместе. Нет. Даже не вместе — разом. Размахивают руками, кричат-надрываются. «Жигули» продолжают отчаянно голосить. А они даже себя-то не слышат, куда уж тут…

— Ну что за люди!

Слева на дороге вроде попросторнее, и Рубен выруливает туда, нарушая самый святой параграф правил дорожного движения. Я гляжу на него: лицо каменное, в глазах — холодная сталь.

— Видали? — несется нам вслед. — Да таких шоферов!.. Ни право, ни лево не разбирает…

Ну что нам остается делать? И мы смеемся. Смеемся даже как-то нервно.

— Интересно, о чем это они там говорили? — вдруг спрашивает Рубен.

— Наверное, друзья-знакомые. Давно не виделись. Так бывает, — отвечаю я.

— Тебе бы женщиной родиться. Какая сестра милосердия в тебе пропадает!

Мы долго молчим.

И снова мысленно я с полководцем. Во Фресно встретился с несколькими армянами, теми, кто еще помнил сражения Андраника. Дали мне какие-то книги: почитай, говорят, сам Андраник рассказывал.

Эрзерум!..

В 1918-м, когда Андраник пришел на помощь защитникам Эрзерума, он увидел гнетущую картину: Кавказский фронт разваливался, солдаты торопились домой, а национальные армянские организации… Каждая из них считала, что только она одна и знает путь к спасению, все же прочие заблуждались. Раздор и междоусобица. Патриотизм стал товаром, и шел отчаянный торг — кто больший патриот… «Когда еще так было, Ваган? — горько спрашивал Андраник своего секретаря. — Когда еще так было в армянской истории, чтобы враг подступал к столице, а армяне в это время сшибались в междоусобном споре?..»

(Андраник!.. «Сердце, в котором, казалось, дремлет пушка», — сказал о нем поэт. И дремала бы и не просыпалась бы эта пушка, потому что был он рожден, чтобы стать отцом, сеятелем, поэтом. Но стал солдатом, решительно и твердо отказавшись от личной жизни. И лучше всяких «мудрецов» политиков он сознавал, что единственное спасение народа — это путь с Россией, и только с Россией. Он одерживал победы вопреки всем канонам военной науки, потому что побеждал в неравных боях: часто враг превосходил его численностью в десятки раз. Он видел страшную картину: выкорчеванный из своей земли народ и сироты, сироты, сироты! Но сердце его не окаменело, не отравилось ядом ненависти, и он щадил «невинных среди врагов».)

— Враг подступил к столице, а армяне сшибались в междоусобном споре…

С грустью повторяю слова полководца. Сквозь мглу времен вижу его у стен Эрзерума. И мне вспоминается горестный, как стон, ответ его секретаря: «Что ответить тебе, генерал? Во все времена враг стоял у нашего порога, а мы погрязали в спорах и мелкой вражде». Горькое ли время породило этот диалог отчаяния (история свидетельствует, что причиной падения Эрзерума были не одни лишь междоусобные споры армян) или то была очередная попытка разобраться в судьбе своего народа? Не знаю.

— Ты можешь представить, — спрашиваю Рубена, — что пережил тогда Андраник?

— Могу, — хмуро отзывается Рубен. И вдруг неожиданно бросается в атаку: — Когда был Эрзерум? В феврале восемнадцатого? А через два месяца, в мае, он сам не захотел принять участие в Караклисском сражении. Тоже увяз в спорах? Обиделся?

— Это не тот случай, Рубен…

Но Рубен заводится:

— Не время было для споров, пойми!

(Мне вдруг вспомнились полные бессердечного равнодушия и сарказма слова какого-то журналиста из «Лос-Анджелес тайме»: «У нас в стране все армяне заняты только одним — они обвиняют друг друга». И когда это сказано — в 1980-м!)

Рубен, оказывается, еще продолжает спорить.

— Караклисский клубок был очень запутан. И даже сегодня нелегко его распутать. Но ведь когда-нибудь это надо сделать.

(Та статья в американской газете не выходит у меня из головы. Ну да, именно в ней я и прочитал. В одном калифорнийском городке армяне, не имевшие собственной церкви, арендовали по воскресеньям местную, американскую. Но из-за «междоусобного спора» они, разделившись на две группы и поделив надвое зал, справляли две обедни сразу: каждая группа свою. По эту сторону армяне и по ту сторону — армяне. Вспоминаю и мрачнею. Нет, этого я рассказывать Рубену не стану.)