Одинокая орешина

— Вот видишь. А беженцы? А железная дорога?.. И потом, сейчас нам легко, конечно, сидя в ресторане «Ани», рассуждать о том, как следовало поступить в мае 451-го спарапету Вардану, а в 1918-м, опять же в мае. генералу Андранику…

— Вот это верно, — неожиданно соглашается Рубен, — особенно если учесть, что и мы с тобой тоже без конца спорим, и все тот же… май на дворе.

Рубен как-то странно притих. Я знаю, как дорого ему имя Андраника, и я понимаю моего старого задиристого друга (как только мы выдерживаем эти бесконечные споры?..). Мне хочется растопить холодную рассудочность его оценок.

— Ты помнишь слова, сказанные Андраником под Эрзерумом? «Если выпадет мне счастье умереть под стенами Карина[37], то расскажите всем, что я сражался в одиночестве, лишенный всякой поддержки…»

После этого мы долго молчим. И вдруг мне кажется, что перед нами явился он[38]. За нашим столиком два свободных стула. На одном из них я вижу Андраника. В простой крестьянской одежде. Молодое лицо. Глаза сверкают печальным огнем. И совсем седая голова. Он старше нас года на два, на три, но взор отца или деда. Ни о чем нас не спрашивает — мол, а что вы сделали? И ни о чем не рассказывает — мол, вот что я сделал.

Он смотрит на нас мягко, снисходительно. И я вдруг вижу его уже не в крестьянской одежде, а в облачении фидаи, и он кажется мне древним старцем.

— «Если выпадет мне счастье умереть…» — Рубен почти шепотом повторяет эти слова. — Так мог сказать король Лир: «Расскажите всем, что я сражался…» — Он замолкает, в глазах боль и горечь. И вновь говорит, обращаясь… к кому? — А что же «рассказать всем» о Каракилисе, генерал?..

Я пытаюсь поставить точку, понимаю, что бесчисленные вопросительные знаки угнетают Рубена:

— Иногда, мой милый, ничто не бывает так ошибочно, как свершившийся факт. Каракилис и есть такой факт.

Может, и вправду не стоит вникать в тайну легенды? Может, не стоит прикасаться к ореолу героя хотя бы потому, что полководец, доживая свой век в далеком американском городе Фресно, сам терзался бесчисленными вопросами.

Но ведь жив народ. И вчера, только вчера один армянский литератор в Бейруте написал: «Патриотизм — это стремление к исконной вековой родине, а не обольщение ничтожной ее частью».

Слова, слова!..

Мы не знаем, что имеется в виду под «исконной вековой родиной», но вот что такое «ничтожная ее часть» — догадаться нетрудно: это для таких, как он, наша Армения. Армения, которой они «недовольны».

И только вчера в Лос-Анджелесе в школе Феррахян у преподавательницы повернулся язык сказать маленьким армянам и армянкам: «У вас нет родины». Один из малышей прибежал с глазами, полными слез, домой и спросил у своего дяди: «Скажи, что случилось с Арменией? В прошлом году мы смотрели кино — там показывали Армению. Куда же она девалась? Там землетрясение? На нее сбросили бомбу?..» Да простится этой учительнице, но она тоже относится к Армении, как к «ничтожной части». А сама, разумеется, дитя той, «исконной, вековой родины».

И в той же Америке, в городе Сан-Диего один из тех, кто лет семь назад оставил Армению, спросил у меня: «Какие там новости?» Я обрадовался — значит, жива еще в его сердце любовь к родине! Ответил, что в Армении за последние годы произошло много перемен к лучшему. А когда мне захотелось рассказать ему об этом подробнее, он холодно отрезал: «Невероятно: Армения — и вдруг что-то хорошее?» И этот «недоволен». Неожиданно мне в голову пришла страшная мысль, что он наверняка бы очень обрадовался, если б я сказал, что в Армении произошло землетрясение («Как?! Когда?! Ну конечно же, скрыли, как всегда!»), погибло пол-Еревана («Половина? Только половина?!»), что сады не дали урожая, что наши школы закрылись… И, злорадно улыбнувшись, посмотрел бы в помутившиеся глаза своей жены: «Вот видишь. А ты не хотела оттуда уезжать. Теперь-то понимаешь, что у твоего мужа голова на плечах?» Я с трудом прервал этот внутренний диалог и спокойно сказал: «А самая лучшая из перемен — это твой отъезд».

Во Фресно я зашел в армянский клуб. Вокруг столов с кофе и нардами сидели дряхлые старики, направо от сцены висело старое знамя, а на стене — старая карта. Понему бы им не повесить знамена Тиграна Великого[39]или Ашота Ерката? Уж они куда красивее и эффектнее, чем это, трехцветное[40], место которому давным-давно в музее истории.

Они, старики эти, слушали меня со снисходительной улыбкой: ведь они же из «исконной, вековой родины», а я — из «ничтожной ее части».

И это было бы очень смешно, если бы не было так грустно…

Люди живут и рождаются не на географических картах, какими бы эти карты ни были обширными, а на реальной земле, реальных полях, в реальных долинах и городах, на берегах реально текущих рек.

Есть эта реальная страна, малыш из школы Феррахян, есть! Утри свои слезы, у тебя есть родина. Настоящая, цветущая родина, и, как сказал поэт, этой родине «грустно оттого, что тебя нет там».