Одинокая орешина

Представляю вместе с ними и того заколотого штыком сербского мальчика Савву, кувшин которого так и не наполняется водой уже сто двадцать лет. Может, где-то там он встретился со своими сверстниками, мальчиками из Крагуеваца. Я вспоминаю, как Добривое Маркович увидел фашистских солдат. «У немцев был страшный вид. Глубокие круглые каски закрывали их волосы и лоб, глаза большие, навыкате. Взгляды словно проникали нам под кожу, пронизывали насквозь». Каким увидел маленький Савва того солдата, каким был взгляд его перед тем, как он всадил в ребенка штык? «Несколько детей попросили воды напиться, немцы вывели их и расстреляли прямо у стены. Потом вернулись и поинтересовались: «Кто еще хочет пить?..» Мы молчали». (В тот кровавый день 21 октября 1941 года спасся один только Добривое Маркович.) А отправившийся за водой для своих маленьких сестренок Савва? Из дали ста двадцати лет он протягивает руку крагуевачанам, которых расстреляли, не дав им попить воды?

А на поляне под мягкий шелест дождя все продолжается великий урок истории.

Волнуется людское море. Волны Горя ударяются об утесы Забвения и Равнодушия, утесы отступают, сдаются. Мои глаза тоже полны слез. Учительница-сербка вытирает глаза, я уже стесняюсь просить, чтобы она переводила, да и можно ли перевести слезы? Крагуевацкие мальчишки — почти мои ровесники, старшие братья, и я хочу повторить вместе с ними:

Наша родина
Маленькая, как сердце…
И большая
Как сердце…
Матери,
Рождайте нам новых братьев и сестер
Назло смерти.

И мне кажется: из той столетней дали эти слова произносит и маленький Савва, чей кувшин так и не наполнился водой…

Колокольчики снова звенят в руках у мальчишек. Урок кончился. Перемена. До 21 октября следующего года. Великий урок истории длится ровно 45 минут, по времени столько же, сколько обычный школьный урок.

Ущелье постепенно пустеет, люди расходятся, остаются только цветы, венки.

«У фашизма нет родины», — во мне снова звучат слова западногерманского писателя, и я понимаю, что эти слова имеют продолжение: да, у фашизма нет родины, но год его рождения нуждается в уточнении.

Когда родилось это коричневое чудовище?

в 1922 году в Италии?..

в 1933 году в Мюнхене?

в 1936 году в Испании?

А может, дата рождения фашизма — 1862 год, когда турецкий солдат просто так заколол двенадцатилетнего сербского парнишку, который пришел к роднику, чтобы набрать воды для своих сестренок?

22

Почему мне вспоминается замок Добжич, не знаю.

Прислушиваюсь к жуткой перебранке женщин нашего двора и вспоминаю…

Там, в замке Добжич, словно законсервированный, сохранился восемнадцатый век. Замок слегка обветшал, он кажется обедневшим дворянином, который донашивает свои шитые золотом ветхие платья, пользуется каретой, ему уже не принадлежащей, отобранной давно и безвозвратно.

Ворота замка, а их несколько, были похожи на двери, ведущие в совершенно иной мир, и, казалось, не имели ничего общего с внешним миром. Двор устилали мелкие плиты, я слышал стук колес въезжающих карет, цоканье копыт, видел красные от выпитого пива подчеркнуто почтительные лица кучеров. Во дворе был фонтан с бронзовой акулой, в последние годы в ее пасть вставили кусок грубой трубы, откуда и текла вода.

Печально красив был французский парк с побитыми скульптурами, сухими фонтанами, с неухоженными аллеями, скорее печален, чем красив. В глубине сада стена была разрисована под фасад дворца. Если бы рисунок был сделан искуснее, создалось бы впечатление, что и там роскошный дворец. За парком смотрели кое-как, он был точно лишенная прислуги княгиня.

И были весьма похожи на этот замок его теперешние обитатели (сейчас это дом творчества чешских писателей): преимущественно старики, церемонно раскланивающиеся друг с другом и ведущие бесконечные беседы во дворе или в разных уголках парка. О чем?

Здесь ничего не происходило, а замок был словно создан для любви, ревности, таинственных убийств. Неизвестный зодчий предусмотрел для всего этого прекрасные уголки.

Время здесь будто застыло. Стрелки больших часов остановились на 8.30 — какого века, года?

В день моего приезда здесь царила такая тишина, что я испугался (мы давно уже отвыкли от тишины и от неба, где летают только птицы). Мне даже захотелось, чтобы с ревом проносились машины, чтобы самолеты наполняли воздух шумом и гарью.

Я стал внимательно наблюдать за обитателями замка.

Женщина лет за пятьдесят ежедневно меняла платья — для кого? Одевалась в длинное, ступала как герцогиня, смотрела по сторонам таинственно и чарующе. Увы!

Другая — хорошенькая современная девица — иногда надевала джинсы, бродила чуть не полуголая, демонстрируя свои прелести, и — никакого впечатления. И тоже по нескольку раз на дню меняла одежду, но, видимо, не понимала, что время в этом замке остановилось и она не вписывается сюда.