Одинокая орешина

«Значит, так. Жизнь человека — как поезд. Видал разноцветные вагончики на детской железной дороге? Вот и она такая. И бежит тот поезд по горе наподобие Арарата. Первые сорок лет на гору, а другие сорок лет — под гору. В первый год жизни человека весь по-езд-то всего в один вагончик. И въезжает тот вагончик в белый свет. А как исполнится человеку год и пойдет второй, он пересаживается в другой вагон, чуть побольше, а первый оставляет на дороге. Так потихоньку поезд человеческой жизни вкатывается на гору, на самую вершину, оставляя на дороге, в цветах и шипах, вагоны ушедших лет. По одному на каждой станции».

— А мне сколько лет? — спросил сынишка.

— Четыре, — ответил я. — В феврале исполнится.

— Я хочу в мой прошлогодний вагончик. Где он сейчас?

— Далеко-далеко, — сказал я и вдруг подумал, что сказку-то эту я рассказал себе самому, ведь мне так хочется вернуться на далекие полустанки собственного детства. А рассказы мои — всего лишь письма с полустанков детства, на которых я один за другим оставлял свои годы. Теперь поезд моей жизни катится под гору. Оборачиваюсь — ничего не видно. Смотрю в себя, оглядываюсь на себя былого, но все подернуто голубой дымкой. Кое-что утеряно, кое-что забыто — нужно заново сочинять.

Так и родились эти рассказы, эти письма с полустанков детства. Я писал их себе самому. Мой сын, которому сейчас четыре года, может быть, прочтет их когда-нибудь, а скорее всего не прочтет — другой поезд у его детства, другие цветы и шипы на его дороге, другие полустанки…

Из костра прожитых лет, говорят, нужно брать искры, а не золу. Я пытался оживить искры собственного детства, скрывшиеся в пепелище лет. Не знаю, удалось ли мне это…

МОЯ УЧИТЕЛЬНИЦА

— Завтрака не получите!

Наша учительница Арпик Поладян наказала в тот день троих — Арама, Каро и меня.

Мы должны были дома тридцать раз переписать предложение, которое нацарапали на прошлом уроке как курица лапой, понасажали клякс, понаделали ошибок. У меня духу на четыре раза хватило — дома холод гулял, старший брат дров не раздобыл, а предложение как назло. было длинным и непонятным… Каро переписал его шесть раз, а Арам счел за благо позабыть тетрадь…

Товарищ Поладян повелела нам остаться после уроков и переписать то предложение тридцать семь раз (не пойму, почему не сорок) и вдобавок лишила нас завтрака — горячего пирожка с мясом. А я утром только выпил стакан чаю с урюком.

— Завтрака не получите! — еще раз повторила учительница свою обычную фразу и, поскольку звонок уже прозвенел, раздала пирожки — горячие, мясные…

Мы трое в коридор вышли. Посвистываем себе с Арамом — мол, подумаешь, велика беда. А Каро хмуро в окно уставился — смотрит на снежные хлопья, а видит, наверно, горячие пирожки.

Арпик Поладян преподавала армянский, сама же была не армянкой, а из Полиса[51] (много лет прошло, прежде чем я понял, что полисцы — так у нас окрестили всех беженцев — те же армяне, такие же, как мы). Товарищ Поладян была сухонькая, с горсточку. В школу ходила все в одном и том же платье, на голове зимой и летом что-то вроде берета. Строгая — случалось, поколачивала нас, потому что учиться нам, прямо скажем, было неохота. Какой там учиться, когда немцы добрались уже до Кавказского хребта! Холодно, голодно, а она упрямо вбивает нам в башку местоимения, наречия, склонения. Лишь у семерых моих одноклассников отцы еще оставались в живых, а она била нас по пальцам узкой линейкой, чтобы мы писали покрасивее, не забывая о волосяных линиях — они ей особенно нравились. А я не желал писать красиво — я есть хотел, и дома у нас гулял холод. Если мне что и было по душе — так это книжки читать, вроде «Манон Леско» и «Квентина Дорварда». В этих книжках было тепло, их населяли красивые девушки в златотканых нарядах, кони, сладости…

О, до чего ж я ненавидел товарищ Поладян!

— У меня агандз[52] есть, — сказал Каро и поделил пшеницу между нами по зернышку.

Слоняясь по школьному двору, мы пережевывали зернышки долго, тщательно и нарочно опоздали на следующий урок — пусть с завтраком будет покончено…

Наши пирожки учительница отдала Асмик, Рубену и Серову. Только вошли мы в класс — Сероб скривил лоснящиеся губы, стал рожи строить. Асмик же сидела, опустив голову, — она была моей соседкой по парте. На перемене мы Серобу, конечно, всыпали, но желудки наши, понятное дело, сытыми не стали. Пшеница, которой угостил нас Каро, только разожгла наш аппетит — ей не удалось обмануть наши бедные пустые желудки.