Одинокая орешина

Товарищ Поладян лежала в крохотной комнатенке, набитой всяким старьем, книгами, стопками связанных тетрадей. Поначалу она нас не узнала, а когда узнала, глаза ее наполнились слезами. Мы не знали, как быть, — застыли перед ней, как двадцать пять лет назад. И не скажи она сквозь слезы: «Садитесь, ребята», — мы бы не сели. Я впервые видел ее слезы. Вся она как-то высохла, стала совсем маленькой, а взгляд ее, хоть она и плакала, был прежним — строгим и сосредоточенным.

Из кухни вышла девушка лет двадцати — двадцати двух. «Арменуи, из моих последних учеников», — сказала товарищ Поладян. Девушка молча подала нам кофе, а товарищ Поладян протянула какие-то цветные таблетки. «Мне уже лучше, Арменуи, — улыбнулась учительница. — Вот они, мое лекарство», — и указала на нас глазами. Она и в самом деле была нам рада, и мы потихоньку разговорились. И Каро, конечно, рассказал о коварном плане отмщения, который мы так и не осуществили… Над кроватью висел поблекший рисунок — он показался мне чем-то знакомым, и я внимательно в него всмотрелся. «Это Полис, — сказала больная и указала пальцем на один из домов тесной улочки. — Здесь я родилась. Семейство у нас было большое, очень большое…» «Я побывал в прошлом году в Полисе, — сказал я. — Очень красивый город». Взгляд учительницы стал задумчивым-задумчивым. «Сейчас Арменуи угостит вас завтраком», — помолчав, сказала она. Мы переглянулись, заулыбались. «Завтрака не получите!» — выпалил я, стараясь скопировать ее манеру речи, и мы рассмеялись, теперь уже вчетвером. И она с нами. Поговорили еще о том о сем — кто где работает, кто кем стал, — и вдруг товарищ Поладян сказала: «Хорошие у вас в классе были ребята. — И добавила: — Я знала, что вы наказанным возвращаете пирожки. И любила вас за это, негодники…»

Комнатка была маленькая — вся в старых вещах, в старых воспоминаниях, в связанных стопках школьных тетрадей. «Можно выйти на кухню покурить?» — «Можно», — сказала учительница. Курение было лишь предлогом — мы вдруг испугались, что расплачемся. От воспоминаний, от оживших свидетельств нашего горького детства. Да, испугались.

На кухне Арменуи нам сказала, что надежды, по словам врачей, нет — возраст, сердце, да мало ли еще чего, когда тебе семьдесят восемь лет. «Я вас извещу», — пообещала она.

…А несколько дней спустя мы провожали нашу старую учительницу в последний путь — ее строгий взгляд навечно спрятался под веки, и осталось пожелтевшее, испещренное морщинами и удивительно доброе лицо. За гробом шло человек тридцать — сорок: ученики, которых нам удалось разыскать, учителя, соседи… «Перед смертью она рассматривала ваши фотографии, — рассказывала Арменуи. — У нее была карточка каждого. И еще сказала: кто хочет, может взять свои тетрадки. Они аккуратно разобраны и перевязаны — по классам, по годам… Хотите, возьмите свои. А то ведь комната райсовету перейдет. — И обратилась ко мне: — А рисунок с видом Полиса она просила вам передать. Дважды напомнила…»

МОЯ БАБУШКА

Когда последний раз я приехал в наше село проведать бабушку, она не узнала меня. Долго и подробно ощупывала мое лицо, руки и все молчала.

Она давно была слаба глазами — так, может, свет для них уже и вовсе померк, подумалось мне. Но видеть — это еще не все — бабушка чувствовала людей. А меня вот на сей раз не почувствовала. Я повторил несколько раз свое имя, но она в ответ бормотала что-то обрывочное, бессвязное. И в этом бессвязном бормотании я уловил имя своего старшего брата, которого давно нет в живых, и младшего брата бабушки, похороненного, уж не знаю, то ли в Абиссинии, то ли в Тунисе. Потом бабушка застыла на своей белой подушке, съежилась под старым полосатым одеялом, под которым и я, бывало, сворачивался клубочком в стылые ночи военного времени. Мы с братом вышли на балкон. «Телеграфировать Левону или нет смысла? Не успеет, наверно». Левон, наш двоюродный брат, служил в Сибири — кажется, в Чите. «Нет смысла, не успеет», — и мы закурили в темном безмолвии сельской ночи. Напротив вырисовывался старый бабушкин дом, в котором прожила она чуть ли не весь свой век в новый, в этот, переселилась позже — сын с войны вернулся и построил его. Вдруг мне почудилось, что старый бабушкин дом похож на свою хозяйку — на бабушку, свернувшуюся клубочком под одеялом. И стало грустно…

А несколько дней спустя…