Одинокий некромант желает познакомиться

– Рады вновь видеть вас, госпожа Лазовицкая, – седовласый управитель, которого Анна помнила, но удивилась тому, что он запомнил ее, позволил себе улыбнуться. – И вас, ваша милость. Велите подавать завтрак?

Анна получила нумер с видом на канал.

Окна закрыты, оно и верно, потому как от воды еще тянет сыростью и плесенью, и от запаха этого, который имеет обыкновение впитываться что в дерево, что в ткани, после не избавиться.

Утренний кофий. Свежайшие булочки с желтым маслом, которое тут перемешивают с лимонным соком и цедрой, добавляя приправы, отчего получается совершенно особенный вкус. Анна нигде больше не ела такого.

Варенье из белой смородины. Ягоды ее – жемчуга в полупрозрачном меду. И ощущение неги, истома, которая погружает в состояние, весьма близкое ко сну. Ей вновь спокойно и легко, и далекий колокольный звон нисколько не мешает этой полудреме.

Вот только к одиннадцати их ждут, и надо бы собираться. Вновь оживает страх: а ну как услышит Анна что-то такое, что разрушит ее и без того расколотую нелепую жизнь? Избавит ее от остатков иллюзий, чтобы окончательно убедить, что с самого начала жизни она, Анна, была обречена?

Страх отравил последний глоток кофе. Страх заставил судорожно метаться между теми двумя платьями, которые Анна взяла с собой. Страх оглушил, парализовал, лишил воли.

И исчез, стоило появиться Глебу. Ныне он был в черном, и тяжелый траурный цвет этот лишь подчеркивал бледность его кожи.

– Знаете, – сказала Анна, – мне что-то совсем не хочется никуда идти.

– Как и мне, – Глеб протянул руку.

Белые перчатки.

А у самой Анны – серые, в тон платью, которое гляделось бы бедно, если бы не ткань. Тончайшая шерсть – а в Петергофе и весной было довольно прохладно – была расшита шерстяной же нитью.

Серое на сером. И узор этот скорее угадывался, нежели был различим. В свое время именно это свойство всецело и очаровало Анну.

– Тогда, быть может…

– Позволим минутной слабости нас одолеть?

Тепло его рук чувствовалось через тонкую ткань.

– Нет, – Анна вздохнула. – Пожалуй, это будет неправильно…

Экипаж ждал. Конный. И черный лоснящийся жеребчик замотал головой, зафырчал, почуяв опасного зверя. Анна даже понадеялась, что конь заупрямится и они все же никуда не поедут, но возница шикнул, и жеребчик успокоился.

Ехать было недалеко.

Дымы рассеялись. День выдался солнечным, что в Петергофе было редкостью немалой. И солнце теперь наполняло чаши дворов, высвечивая серые стены добела. Оно плескалось в окнах и витринах, ложилось лужами света под ноги и копыта.

– Хочу предупредить вас, – Глеб тоже обзавелся тростью, тяжелой, темной, с черненым же набалдашником, – моя сестра – непростая женщина. Возможно, она пожелает побеседовать с вами, однако помните, что вы ничего ей не должны.

– А вы?

– Не знаю, – он отвернулся. – Который год пытаюсь себя убедить, что все долги я раздал, но…

– Не выходит?

– Увы.

Она изменилась.

Раздобрела.

И тонкое некогда лицо Натальи округлилось. Появились пухлые щеки, наметился второй подбородок, пролегли тончайшие морщинки в уголках глаз.

Впрочем, их Наталья прятала за очками.

Круглыми такими, забавного вида очочками, в которых – Глеб был всецело уверен – стояли простые стекла. Но за стеклами было легко прятаться, а прятаться Наталья умела.

– Здравствуй, – она, к счастью, не стала протягивать руку, понимая, что целовать ее Глеб не будет, что нет в нем должного почтения к ее сану, что видит он перед собой не игуменью Ольгу, но сестру Наталью.

– Здравствуй, – он коснулся губами пухлой щеки, от которой пахло сдобой. – Рад, что ты ответила. Это Анна… моя сестра Наталья…

– Ольга, – поправила Наталья. – Игуменья Ольга. Он все никак не смирится с тем, что я избрала собственный путь.

Она умела казаться мягкой.

Обман. Все ложь, и темные эти одежды, которые должны были бы знаменовать смирение, но шелка и шерсть в понимании Глеба плохо с таковым соотносились, как и четки из драгоценных камней.

Впрочем, он всегда был предвзят.

– Когда мой брат обратился ко мне с просьбой, то я собиралась ему отказать. Дела мирские не касаются тех, кто предает себя в руки Господа. Однако речь идет не только о спасении тела, сколь понимаю…

Наталья говорила, разглядывая Анну с немалым интересом.

– Но и о спокойствии души, и не только вашей. Порой прегрешения, совершенные в миру, ложатся тяжким бременем…

– Наташа…

Она вздохнула, взглянула с легким укором:

– Вас проводят. Надеюсь, вы не зря сюда ехали.

Глеб тоже на это надеялся.

– Однако ваш зверь…

– Ее не оставит, – жестко произнес Глеб. Не то чтобы он не доверял сестре, но сама мысль о том, что Анна уйдет куда-то с этою хмурой монахиней, что глядела на Глеба, будто бы он был воплощением зла, была неприятна.

– Что ж, понимаю. Надеюсь лишь, что вы его контролируете.

– Всецело, – уверила Анна.

После ее ухода стало тихо. В этой комнате, которая никоим образом не напоминала келью, ибо была просторна и обставлена с немалым вкусом, пахло миррой и ладаном, а еще пирожками.