Одинокий пишущий человек

Мы едем на водопад, потом едем обедать, потому что ко мне есть пара вопросов у родителей тех милых людей, что меня принимают: например, не знала ли я Ирину Соломоновну Тимофеенко, их соседку, – она тоже родилась в Ташкенте? Ирина Соломоновна тоже присутствует на обеде и через каждое слово вставляет воспоминания – помню ли я, как узбеки возили дыни на такой повозке, называлась «арба»? И по-прежнему ли так чиста в арыках вода, чтобы ею умываться? Ах да, вы родились несколько позже…

Держусь я только на кофе. И вот уже подступает время концерта, уже некогда спать – два отделения, между прочим, с непременным подписыванием книг после заслуженных аплодисментов (как это происходит, я описала выше).

Я строчу с закрытыми глазами: «Наталье… Светлане… Михаилу… Сергею… с наилучшими… с искренними… с тёплым приветом!» – мечтая просто свалиться на пол и уснуть.

Наконец, где-то в половине одиннадцатого вечера, после целого дня прогулок-общений-концертов и тринадцати чашек кофе меня везут туда, где вожделенно брезжит диванчик-топчанчик-чуланчик-скамеечка! Или три составленных стула. Или плетёный коврик у двери!

«Диныльинишна, – говорят мне с загадочной улыбкой. – Вы не против, что мы собрали небольшую компанию наших, буквально на полчаса?»

«Что вы, что вы, – как и положено воспитанному человеку, отвечаю я, мысленно скрежеща зубами, – как я могу возражать, это, в конце концов, ваш дом».

Да, это их дом, и в большой комнате уже накрыт длинный стол, а по углам стоят и лежат штук восемь гитар, из чего я заключаю, что здесь собрался весь местный клуб авторской песни. Значит, будут песни…

Тут ещё надо знать мою тщательно скрываемую тайну: по жизни приятельствуя со многими бардами, я терпеть не могу авторские песни, вернее, не сами песни – они бывают прекрасны, – а весь этот стиль и общность как образ бытия. Неизвестно, откуда эта неприязнь, тем более что я сама, когда мою посуду, люблю напевать что-нибудь этакое: «Зае-езжий музыка-ант…целу-уется с трубо-ою…»

Значит, они будут петь по очереди, как у костра, понимаю я в ужасе. А у меня завтра в семь утра самолёт в Хьюстон. Ничего, посижу пять минут, потом поднимусь и скажу… извинюсь… покину…

Всё моё существо, не спавшее двое суток, мечтает только об одном: о горизонтали. Если б мне дали прикорнуть тут на коврике возле двери… или вон в том кресле у окна, я и под хор Пятницкого могла бы уснуть. Но нет! Они берут гитары и заводят по кругу своё возьмёмся за руки…

Через полчаса я вежливо вклиниваюсь в паузу, поднимаюсь и начинаю бормотать что-то о раннем самолёте, извиняюсь, говорю, что было фантастически приятно… замечательные песни… но вынуждена покинуть…

Не тут-то было! Оказывается, уложить меня собирались именно в этой самой комнате. А потому… Вот ещё Андрюха нам – свою коронную, Диныльиниш…

Я падаю на стул и прошу принести мне чашечку кофе, если вас не затруднит.

Наконец в три часа ночи барды медленно и неохотно уносят свои гитары, а я валюсь на диванчик в полном беспамятстве и полном обмундировании. На марше как на марше. А через полтора часа меня будят: надо ехать в аэропорт, у меня самолёт в Хьюстон, или в Даллас, или куда-то ещё к чёртовой бабушке.

У чёртовой бабушки всё повторяется с точностью до реплик. Меня встречают симпатичные люди и везут смотреть… арку через Потомак. Или местный Капитолий, или озеро, в которое в 1776 году упал президент или депутат конгресса, и при этом не пострадал и даже остался сухим. На мой вопрос – нельзя ли меня… на диванчик, на топчанчик, в креслице, на три стула… три ночи не спала… чашечку кофе, – мне с воодушевлением обещают, что – конечно, конечно, но не посмотреть нашу арку – настоящее преступление!

Далее всё повторяется вплоть до последней гитары. И на рассвете, в четыре тридцать меня тормошат, чтобы везти в аэропорт и посадить на самолёт до Рочестера. Кстати, в Рочестере огромный клуб авторской песни, доверительно сообщают мне.