Одинокий пишущий человек

В том же романе у меня есть сон об Иисусе, который снится героине. Та встречается со Спасителем неподалёку от своего дома, и, если учесть, что дом её находится прямёхонько там, где Иисус сидел сорок дней в Искушении, мне это вовсе не показалось натяжкой. Я и сама там прожила двадцать три года, и много разных видела снов под завывание совершенно особенных истошных ветров, характерных для Иудейской пустыни.

(Ветра я тоже описала в том романе. Вы помните: ничто не пропадает втуне у рачительного хозяйственника.)

По ходу сюжета героиня в своём сне встречает Иисуса, и они так трогательно, так буднично болтают о разных вещах… Помнится, мне пришлось задуматься: а на какой свой вопрос я, в случае подобной встречи, хотела бы получить ответ? И знаете, чем дольше живу, тем с большей ясностью осознаю: уже не хочется ни с кем вступать в дискуссию. Бог, дьявол и вся святая рать – ты понимаешь это со всей ясностью – так же беспомощны, как и все мы. Посмотришь вокруг, заглянешь в новостную ленту, посидишь в карантине месяца полтора и… вдруг тебя осенит: наверху либо дурака валяют, либо задались целью как-то проредить популяцию человеков на многострадальном шарике. И никто тебе не ответит не то что на сакральные, но и на самые простейшие вопросы: например, как продуть засорившуюся трубу.

Кстати, о засорившейся трубе.

От какой гайки этот болт?!

Главный конструктор, архитектор, инженер… да хоть сантехником его назовите, но только наступает некий страшный миг, когда роскошная и богатая, как говорила моя бабка, идея романа, перспективный по мощностям авантюрный герой, оказавшийся в незнакомом и полном прекрасных романных возможностей городе… замирают и упираются в некую смутную фигуру, которая стоит в конце эпизода, уперев руки в бока (или сидит в кресле, покачивая ногой), и издевательски интересуется: «Ну и хрена ж он попёрся в Прагу? – имея в виду неугомонного героя. – И чем ты его займёшь на протяжении десяти страниц? А для девчонки там вообще не место (это он имеет в виду героиню, жемчужину, можно сказать, романа!). Твой цыплячий мозг ещё помнит, что во втором томе этот раздолбай отправляется на остров Джум в Андаманском море, который ты какого-то чёрта извлекла из пыльного атласа? Ну и как там я его стыкую с этой девицей, как её?! Нет, надо всё ломать и переделывать».

«Как – ломать, как – ломать?! – вопит собственно писатель, вольный художник с полётом воображения. – Это же потрясающая сцена… когда он ей… а она ему… Такой неожиданный поворот! А джунгли как описаны! Нет, я не могу лишиться этих важных красок!»

«Ломать, ломать», – безжалостно отвечает архитектор-инженер-механик, субстанция практически бестрепетная, но умеющая просчитывать конструкцию протяжённых и высоких моделей романа. Он далёк от ароматов и красок, от волнений любви, от сопереживания; он никогда не прослезится, как это случается с собственно писателем. Он не способен любоваться цветущими апортовыми садами или описанием голоса, звучащего под сводами венецианского собора. Наоборот, прислушиваясь к рассуждениям, вскрикам и пению автора, сопровождающим пробормот какой-либо волнительной сцены, этот тип иронически ухмыляется и бестактно напоминает: «Ты что, рехнулась, тётя?! Эти юнец и юница сочинены лично тобой. Хватит над ними хныкать. О расчётах надо думать. Вот эта сцена в третьей части, когда девчонка сама приезжает в Париж… она там на фиг не нужна. Не стыкуется! Давай-ка перенесём её на попозже, когда герой внутренне осатанеет и будет готов мчаться на розыски, а тут – опаньки! – звонок в дверь, и она на пороге. Тогда у нас всё сходится до миллиметра».

Хорошо ему говорить: у него при себе логарифмическая линейка, рейсфедер, циркуль… и что там ещё. Он знает точное расстояние от первого появления героя на пятнадцатой странице до последнего поцелуя на шестьсот восемьдесят седьмой, ибо ведает страшной тайной: общим равновесием частей романа. Ему слишком хорошо известно, что одним из признаков литературного мастерства является распознавание и выкорчёвывание излишеств. Он вообще поклонник циничных анекдотов типа: «Доктор сказал резать-резать». Да что там: это просто бездушная скотина! Самый безжалостный тип в строительной бригаде, именуемой писатель за работой.

И – стоп-машина…

Опали паруса леденящего сюжета, всё кажется изначально нелепым и бездарным, а персонажи, собранные для той самой сцены, теряют друг к другу интерес и тихо разбредаются по своим углам. Всем спасибо, все свободны!

Перерыв… Не сварить ли нам по чашечке кофе?

И всё же самым грозным, самым бескомпромиссным и ядовитым типом в данном рабочем коллективе является… нет, я даже названия не могу подобрать, не хочу поминать к ночи этого монстра. Ну давайте условно назовём его приёмной комиссией. Толстой, Лев Николаевич, называл его просто: критиком. Но, видимо, у графа с личной высшей инстанцией были всё же более спокойные отношения.