Одинокое место

Матс устраняет засоры в ванных комнатах. Интересно, когда это делали в последний раз… Папа, наверное, не делал ни разу. Бабушка к концу жизни уже тоже не могла. Значит, пятнадцать лет назад или больше? Мы с мамой моем все окна, в том числе между рамами. Сколько дохлых мух! Паутина, какие-то коконы в щелях. Я протираю жалюзи… Мы гладим скатерти и занавески. Оттираем грязь с деревянных панелей, моем полы. Я снова ощущаю запах бабушкиного дома. Думаю, папе бы тоже понравилось, как мы отмываем стеклянные статуэтки, подарки от клиентов на юбилеи, как вытираем пыль с литографий и гравюр, снимаем, чтобы выстирать и погладить, пропахшие дымом шторы с графическим узором в комнате, которая была его спальней. Вновь вешаем их на старые карнизы. Теперь там стоит телевизор. Да, это опять кабинет, как было при дедушке, только с маминым и папиным засиженным диваном из виллы, где я прожила с четырех до десяти лет. Из той самой виллы, которую они ремонтировали по вечерам и выходным, где они постоянно ругались, пока наконец не развелись и не продали дом. То единственное Рождество, что мы праздновали дома, а не у папиных родителей и не у маминой мамы в Эрншёльдсвике. Наверное, мама тогда только выписалась из больницы. Зазвонил телефон, я ответила, сколько мне было, восемь? На том конце провода – бабушкин брат. Он спросил, как дела у мамы с папой. Я ответила, что они, как всегда, ссорятся. Папа услышал и выхватил у меня трубку – или это была мама? Потом папа мне устроил: «Не смей больше такое говорить!» – но я ведь знала, что это правда. Наверное, я сказала это бабушкиному брату из мести родителям за то, что даже в сочельник они не могут удержаться от ссоры. Папа потом забудет, как много они ругались. Когда на семейной терапии мама с папой рассказали обо всех своих конфликтах, неделя за неделей, психолог спросила: «А вы помните, что у вас двое маленьких детей?» Мне по-прежнему снится, как я возвращаюсь в дом, где прошло мое детство. Часто меня там застают новые хозяева. Они спрашивают, что я здесь делаю, это ведь их дом, но, если мне так уж хочется, я могу зайти посмотреть.

* * *

Мама всегда хорошо ладила со своей свекровью. Сама она считает, это все потому, что в первый раз, когда она приехала в Молиден, бабушка испекла вкуснейший торт со свежей малиной и сливками. Мама похвалила торт и взяла еще кусочек – хотя на самом деле ей самой на кухне не было равных. Мы с Наймой пьем кофе, она рассказывает, что Карин, моя бабушка, ужасно расстроилась, когда мама с папой развелись. Найма и Карин пекли тонкие лепешки в пекаренке, и бабушка сказала: «Неужели они не попытаются сохранить семью?» Найма утешала бабушку, говорила, что они наверняка старались как могли, но если не получается жить вместе, то лучше все-таки разойтись.

А еще Найма вспомнила, что, когда мои родители только обручились, кто-то сказал о маме: «Надо же, какая у Свена хорошенькая девушка». А бабушка огрызнулась в ответ: «Что тут такого странного? Как будто Свен не может познакомиться с хорошенькой девушкой!»

* * *

Я совсем забыла написать, как еще через пару лет после химиотерапии, а может, и больше, как только мне становилось жарко, все тело начинало нестерпимо зудеть. Меня это беспокоило – двигаться полезно, но чуть вспотеешь, сразу все чешется и гудит. Я знаю, что некоторые мучаются невыносимыми невралгическими болями. На первом этапе «новой» жизни я еще не знаю, какие симптомы останутся со мной навсегда, а какие проблемы постепенно сойдут на нет.

Наверное, все это можно выразить в одной фразе: кризис не дает точных предсказаний. Кризис – это неопределенность. Кризис после тяжелой болезни заключается в том, что ты не знаешь, чем все закончится. Кризис делит всю жизнь на два списка. В одном – потеря, боль, физические и психические страдания, но в другом – огромная благодарность за то, что у меня пока есть, и за то, что я все еще могу. Но есть и утрата доверия к своему телу. К самой способности жить и выживать.