Одинокое место

На тот момент я уже прошла половину восемнадцатинедельного курса химиотерапии. Матс никогда не говорил матери, что у меня одна маленькая опухоль, он сразу сказал как есть: одна большая опухоль и две маленькие. Реакция свекрови меня не удивляет, я долгие годы пыталась с ней спорить, но потом просто махнула рукой. Иногда кажется, что она меня ненавидит всей душой. Матс хочет разорвать с ней отношения, но при этом не хочет терять папу. Я знаю, сколько раз он пытался поговорить с ней как взрослый со взрослым, но ничего не получается.

Как объяснить? Как рассказать? Мне никак не добиться понимания. В ответ я, как правило, слышу, что все пожилые родители более или менее требовательны и нуждаются в заботе. Но наша семья переживает кризис. Мир пошатнулся. Мы не знаем, как мой организм ответит на лечение. Мы еще даже не знаем, дала ли опухоль метастазы в кости. Мы карабкаемся, как можем, чтобы одолеть ежедневную рутину, справиться с лечением. Гнев моей свекрови нам совсем ни к чему. Не хочется, чтобы нас обвиняли в том, что мы не устраиваем пир на весь мир по случаю юбилея Матса. Зато очень хочется, чтобы нам поверили: мы делаем все возможное, чтобы справиться с ситуацией.

У свекра прогрессирует деменция, и вот уже год он живет в специальном учреждении. Свекровь борется, навещает его, хочет, чтобы ему было хорошо. Ей необходимо отдохнуть, развеяться. Она хочет, чтобы ее труд оценили по достоинству, чтобы на нее тоже обратили внимание, заметили ее собственные болячки, ее страдания. Она говорит Матсу: «Лучше бы раком заболела я, а не Кристина». И она действительно жалеет, что болеет не она. Сколько раз за все эти годы она звонила и буквально торжествовала, когда ее приходилось срочно везти в больницу? Родным трудно продолжать проявлять беспокойство на каждое тревожное сообщение, если тревога раз за разом оказывается ложной. О эта неисправимая ипохондрия. Мне хочется мягко и без обвинений объяснить свекрови: «Это просто страх, тревожное состояние. Тебе нужна помощь, чтобы избавиться от вечной тревоги и беспокойства». Но мы не можем общаться вот так, по-человечески. Мы совсем не знаем друг друга.

Свекор плакал, когда Матс сообщил ему о моей болезни. День рождения Матса мы отметили в пансионате, где живет его папа. Принесли шоколадный торт, свекровь тоже пришла с тортом (кажется, даже в этом мы соревнуемся), но когда свекор взял мои руки в свои, по его щекам потекли слезы. Он такой бледный. Наверное, знает, что скоро умрет. А я уверяю, что делаю все возможное, чтобы выздороветь.

Всю осень и зиму Матс навещает папу по несколько раз в неделю. А у меня заключительная фаза химиотерапии, плохие показатели крови, боли усиливаются, кружится голова, ужасно устаю. Мы оба знаем, что Матсу надо успеть побыть с отцом. Знаем, что свекру плохо. Поэтому Матс ездит в город. Даже не в час пик поездка в один конец занимает не меньше часа. Он ставит папе джаз, разговаривает с ним, насколько это возможно.

На юбилее Матса я сижу, держа его отца за руки, потею в своем парике, из носа и глаз течет. Свекровь не спрашивает, как я себя чувствую. Зато интересуется, успевает ли Матс писать или целыми днями только возит девочек в школу и из школы, а меня – в больницу и обратно?

Об этом мне бы тоже не хотелось писать. Но в то зловещее время, когда я жду ответа на вопрос, успела ли опухоль дать метастазы, Матс ожидает решения издательства. В ноябре, после шести месяцев неизвестности, приходит ответ. «Норстедтс» не будет издавать его новую рукопись. Карьерные неудачи случаются на разных жизненных этапах, и мы всегда безоружны перед ними. Не все идет гладко, это естественно и неизбежно. Но о чем мы с Матсом не решаемся говорить той осенью, так это о нашем финансовом положении. Если я умру, Матсу придется в одиночку обеспечивать себя и дочек. С его нынешними доходами это невозможно. Дом еще не в том состоянии, чтобы его можно было продать… Хотя нет, продать, конечно, можно, если считать бонусом подвал как из фильма ужасов. Да еще эта пристройка неправильной конструкции и протекающая крыша. Запущенный сад. Тут уж условия будет диктовать покупатель. А я знаю, каким прекрасным может стать этот дом, если подправить все, что износилось и развалилось.