Одинокое место

Продавец подсказывает, что лучше подрезать небольшие пряди на парике – на лбу, у ушей, на затылке. Если этого не сделать, сразу будет видно, что волосы ненастоящие. Под конец химиотерапии у меня уже нет сил укладывать эти пряди как следует. Я просто натягиваю парик как шапку. Но за весь период, пока у меня не было волос, я ни разу не вышла из дома, не надев его. Не понимаю людей, которые говорят: «Не бойся показать свою лысую голову». Неужели я должна нести еще и этот крест? Одна моя хорошая подруга как-то сказала, что лысая голова раковой больной чрезвычайно уязвима. Неудивительно, что хочется защитить ее от многочисленных взглядов. И самое сильное желание – защититься от страха других, от их ужаса перед смертью. Мне бы со своим справиться. Я знаю, что я одна из многих, кто заболевает раком. Но я могу писать лишь о том, что рак делает со мной.

Парик – просто спасение. Но также и риск. Я постоянно замечаю вопросительные взгляды – «Боже мой, я тебя не узнала!» Те, кто хорошо меня знает, считают, что парик неудачный. Я в нем совсем другая, и сразу видно, что это именно парик. Слишком много волос, эта пышность у висков и в других неправильных местах. Трудно изобразить естественную линию роста волос на лбу. Я повязываю платок. Находясь среди людей, я чувствую себя крайне неловко в одном платке или шапке. Поздняя осень, морозно, в одной тонкой хлопковой шапочке я мерзну. Постепенно темная щетина на голове редеет. Я постоянно замечаю на подушке малюсенькие черные ворсинки, выпавшие за ночь. Бледный череп становится более заметным, четко очерченным. У меня вдруг вызывают эстетический и технический интерес головные уборы мусульманок. Я пытаюсь подсмотреть, как они их завязывают и закрепляют. Какой берется материал. Но красивый эффект достигается, скорее всего, благодаря тщательной укладке под платком. А с голого черепа платок соскальзывает, да и шапка тоже. Эстрид возмущается, как несправедливо, что мужчины могут ходить с голым черепом, и никто на это не реагирует, а вот если женщина сбреет волосы, люди сразу думают, что у нее рак. Я научилась замечать парики на других – если они не укорачивают несколько прядей на висках и на затылке. Но когда Эстрид говорит, что мы с Лассе Кронером[26] можем объединиться, потому что у нас одинаковые прически, я осмеливаюсь ходить дома без шапочек и парика. Значит, дети уже привыкли видеть мой голый череп.

Но почему парик становится морально-нравственным вопросом? В блогах, посвященных раку, многие пишут, что честнее и достойнее ходить без парика. Так ты остаешься подлинной, настоящей. Героиней. Получается, что кроме сурового лечения и страха смерти ты должна еще как-то справляться с любопытными взглядами или поспешно отведенными глазами. В своей «Зимней беседе» на канале Р1 Сара Даниус[27] говорит об обратной стороне сострадания. Сострадание должно быть деликатным. Меня провоцирует как преувеличенное сочувствие, так и полное его отсутствие. Временами хочется кричать от ярости.

Когда я очнулась от наркоза после операции по удлинению ноги, то увидела в ноге огромный металлический аппарат Хоффмана с четырьмя штырями – кость перепилили почти полностью, и теперь мне придется самостоятельно, с помощью специального ключа, вытягивать ногу на миллиметр в день. Эти мучения с отверткой будут продолжаться полгода. Боль нарастает с каждым подкручиванием, а нижняя часть кости так и остается отдельно от верхней все это время. Смысл в том, что, когда нога вытянется на нужные пять сантиметров, костная ткань образуется сама собой. Тогда ногу загипсуют, и я начну постепенно на нее опираться, чтобы кость снова срослась. В период вытягивания наступать на больную ногу строго запрещено. Но один раз, когда я только вернулась в школу после больницы, кто-то из ребят случайно толкнул меня, и я опустила многострадальную ногу на каменный пол. Было больно. Хоть я и решила ни в коем случае не плакать, но боль оказалась слишком сильной, я же наступила на перепиленную кость. Я попыталась подавить стон, добрые одноклассники помогли добраться до стула. Я была на грани истерики – вдруг что-то испортила! Математику замещал другой учитель. Блондин. В круглых очках. Вылитый эсэсовец. Он стоял у кафедры, смотрел на меня в упор, пока я вытирала эти чертовы слезы. А потом произнес: «Ну что, ты закончила рыдать, можем начать урок?»

К концу вытягивания я похудела на девять килограммов и не могла спать без «Цитодона». И не спать без него тоже не могла. Но настоящая паника началась, когда я, очнувшись после операции, поняла, что вот с этим жутким аппаратом Хоффмана предстоит появиться в новой школе, куда я ходила всего пару недель. Что скажут ребята из девятых классов? Из восьмых? Мои одноклассники? Все будут пялиться. Но если наложить сверху повязку… Какое облегчение, как хорошо, что я до этого додумалась. Можно ведь закрыть все это дерьмо, намотав длинный-предлинный бинт. Чтоб ни кусочка железки не было видно.