Одинокое место

Да, тут есть своя логика. Я подсознательно стараюсь не писать о том времени, когда ждала результатов рентгена. Мне хочется перепрыгнуть тот период, тот ад, в котором сейчас находится Оса. Хотя ей еще хуже. У Осы рак груди обнаруживали уже два раза. Но у Вильде-то все хорошо! Несмотря на метастазы в печени и скелете. Ни то ни другое не помогает. Болезнь – одинокое место. Слова ничего не меняют. Не лечат. Нужна корректная диагностика и потом адекватное лечение. А диагностика злокачественных опухолей занимает время. Кажется, я говорю Осе, что хуже, чем тот кошмар, который они с Йоргеном переживают сейчас, ничего уже быть не может. И тут же прикусываю язык. Если рак сильно распространился, то главный ужас еще впереди. А сейчас все-таки есть надежда. Возможно, я просто говорю, что ожидание результатов – настоящий кошмарный сон. По крайней мере для меня самой это было так. Врачи ни разу не сказали, что рентген брюшной полости, легких и скелета – излишняя предосторожность. Это надо сделать обязательно, но само лечение началось сразу после операции на лимфоузлах. После нее – когда у меня половина тела посинела – позвонил хирург и сообщил, что ни один из четырех удаленных лимфоузлов не поражен. Если биологический фильтр сохранен, это хороший знак. Я уже тогда начала принимать кортизон – или это разговор меня так взбодрил – так что было нетрудно почувствовать себя счастливой. Я испытала облегчение. «Но со стопроцентной уверенностью сказать нельзя», – добавил доктор. Тот самый, который говорил, что я должна продолжать писать книги и прожить еще шестьдесят лет, когда я отходила от наркоза и спрашивала, каков прогноз, если рак все-таки распространился. Итак, я рассказала, что после первой химии чувствовала себя хорошо и впервые за долгое время начала писать – за написание этой книги я взялась в сентябре 2016 года. Когда привыкаешь все в жизни пропускать через текст, трудно удержаться и не взяться за перо с наступлением кризиса. «Но вы ведь не собираетесь писать об этом? – поспешно отреагировал доктор. – О болезни?» «Да нет», – ответила – то есть соврала – я. Я не стану писать об этом? Но почему? Разве это что-то постыдное? Мне кажется, он тогда добавил: «Вы ведь не хотите, чтобы вас отождествляли с болезнью? Не хотите стать с ней одним целым?»

Нет, конечно, не хочу. Но все равно писать можно и нужно. Другое дело потом все это публиковать. Довольно быстро я заметила, что кризис обрубает связи с художественным вымыслом. Как можно что-то сочинять, когда действительность настолько драматична? И когда я точно знаю, что такое драматизм. Это не то состояние, когда необходимо что-то выдумать, я скорее испытываю потребность писать, чтобы понять, через что я вообще прохожу. Понять, что язык мне больше не друг. Банальная, но правда – никогда раньше я не сталкивалась с таким количеством комментариев в духе «моя твоя не понимать» и ситуаций, в которых я чувствовала, что мои слова совершенно неверно истолковали или что меня атакуют с помощью слов или молчания.

Как быстро я научилась напоминать себе: будь осторожнее со словами, произнося их, ты делаешь только хуже. Разве ты не замечаешь, что разучилась доносить до людей свои мысли?

Нет уж, на время лечения я самоустраняюсь. Сначала я пыталась рассказать, что представляет собой терапия и какие последствия влечет. Но ведь нам же всем предстоит пройти через климакс. Да. Я знаю. Но тебе пятьдесят пять (тридцать семь, пятьдесят девять, шестьдесят пять). А мне сорок четыре. Я никогда не считала, что мне удастся избежать климакса. Но сейчас все идет слишком быстро. От одного сеанса химиотерапии до другого. От здоровых овуляций и оргазмов до полного отсутствия сексуальности. Я думаю, что не смогу написать об этом, это слишком личное, но, кажется, у меня в организме раньше было слишком много эстрогена. Менструальный цикл дня двадцать три. Легко забеременеть. Разумеется, я знала, что климакс когда-нибудь настанет, рассчитывала, что это произойдет как у мамы, в пятьдесят три года. Мне нравилось мое тело, моя сексуальность. Но я понимаю, что должна положить прекратившиеся овуляции и месячные, потерю эстрогена и чувственности на одну чашу весов, а жизнь – на другую. Обе чаши получить нельзя. Я прохожу климакс на стыке октября и ноября, смотрю на свою желтоватую кожу, мешки под глазами, разглядываю язвочки во рту. Скоро не останется ни бровей, ни ресниц. По телевизору ухоженные звезды за пятьдесят не переставая твердят о том, как тяжело переживать климакс, но они совершенно не стесняются признаваться в том, что проходят гормональную терапию. Боже мой, думаю я – как бы вы заговорили, если бы страдали от климактерического синдрома, а вас лишили бы последних остатков эстрогена?