Одинокое место

Матс будет петь соло на выступлении хора в декабре, «Dance me to the end of love» Леонарда Коэна – сначала несколько строк совсем один, а потом в составе небольшой группы, где в припеве у него отдельный голос. Он репетирует. Леонард Коэн недавно умер. Я подарила Матсу его последний альбом – на Рождество или на день рождения? Я все еще нахожусь в царстве примитива. Точнее, в царстве примитивного внутри нас. И сейчас, когда я это пишу, меня непреодолимо тянет туда. Если я пишу. Если избегаю писать. Магическое мышление, представление о том, что силой мысли можно контролировать ситуацию. Воспрепятствовать, изменить, направить. Например, за все время лечения я ни разу не слушала Дасти Спрингфилд и Эву Кэссиди, моих любимых исполнительниц. Потому что обе умерли от рака груди. Эва – совсем юной, Дасти – не такой молодой, но все же слишком рано. Ей было чуть за шестьдесят? Я не могу погружаться в голоса умерших женщин. Ведь сами эти голоса такие живые и прекрасные. А Барбро Хёрберг! Самое восхитительное – «Глазами, чуткими к зеленому»[36]. Главное – не включить сейчас эту запись. Иначе что? Не знаю… вдруг они позовут меня за собой, на тот свет… Лучше уж Коэн. А еще некрологи – сама газета становится источником опасности. Ведь там встречаются некрологи, и некоторые умершие родились в 70-е и 80-е. Нет никакой гарантии. Я бесконечно размышляю о том, что нам дается и чего мы лишаемся. Кажется, именно на этой стадии лечения я начинаю всерьез осознавать, что смерти не избежать. Звучит ужасно. Как будто до этого думала, что именно я вдруг окажусь бессмертной. Сколько знакомых постоянно бросают между делом: «Мы все умрем!» Раньше я не понимала всей глубины этих слов. Я говорила о смерти, писала о смерти. Умерли мои бабушки и дедушки, дядя, тетя, отец. Наш с Гретой друг погиб, упав с балкона, мне тогда было шестнадцать, ему восемнадцать. На моих глазах происходили попытки суицида. Но сейчас все по-другому. Смерть притаилась внутри моего тела. Я не говорю об этом даже Матсу, вообще никому, но меня несколько утешает мысль о том, что если я умру, то присоединюсь ко всем, кто ушел до меня, кто справился со смертью. Ведь все мы, люди, животные и растения, должны суметь пройти через это. И мы проходим, как-то справляемся. Каждый из нас должен преодолеть смерть. Жизнь изначально предполагает наличие смерти. Но между небрежным «все мы умрем» и реальной смертельной болезнью, разрушающей тело, чертовски огромная разница. Особенно когда слышишь от врача: «Вы оказались лицом к лицу со смертельной угрозой, и рано или поздно вам все равно придется пережить этот кризис». Схематичное «все мы умрем» – всего лишь слова, которые произносишь невзначай, наливая бокал вина в пятницу вечером, принимая как должное, что впереди долгие годы. Даже у ипохондриков случаются паузы, когда можно перевести дух. Наверное, каждый второй человек средних лет торопится успеть кое-что сделать, понимая, что «все мы умрем». Но это скорее заигрывания со страхом смерти. Настоящий животный страх смерти – нечто совсем иное.

* * *

В ноябре и декабре я мучаюсь от диареи. Ежедневно пью кисломолочные напитки, пытаюсь есть квашеную капусту. Вот только цитостатики и квашеная капуста… Йогурт, пробиотики в таблетках. И все равно каждый раз после еды живот раздирают жуткие спазмы, приходится бежать в туалет. А наш туалет не работает. Сломался как раз той осенью. Когда же еще. Ничего не смывается. Мы живем в старом доме с автономным водопроводом и собственной канализацией. На втором этаже слабый напор воды. У нас маленькая ванная. Я приспособилась ставить под кран ведро, пока сижу на унитазе. Набирается оно медленно, но поскольку у меня проблемы с животом, сидеть приходится подолгу, так что в ведро наливается достаточно воды, чтобы смыть.

Я звоню дежурному врачу – точнее, медсестре, и уже она переключает меня на врача. Тот говорит, что жидкий стул семь раз в день не является причиной для госпитализации или перехода на парентеральное питание, но можно попробовать диету.

Белый хлеб, белая рыба, рисовая каша. Никаких грубых волокон. Йогурт.