Одинокое место

После пятого курса химиотерапии, когда на моем черепе не осталось ни волосинки, подруга подарила мне на Рождество шампунь и маску для волос. Прямо по Фрейду… «Я не хочу, чтобы ты ходила лысая. Может, если я сделаю тебе такой подарок, волосы каким-то магическим способом вернутся?» Или взгляд в будущее: «Когда у тебя через четыре месяца отрастет первый ежик, будет чем вымыть голову». Или еще вот это: «Для меня ты по-прежнему Кристина с длинными волосами, к ним ведь так подойдет этот чудесный шампунь!» Мне кажется, что страдания других тяжело наблюдать именно потому, что они заставляют чувствовать благодарность за то, что у нас есть. Это касается и меня. И чтобы избавиться от угрызений совести и прочих неудобных ощущений, мы начинаем действовать. Что-то говорить. Вдруг слова действительно обладают волшебной силой и смогут отвести зло? А во вселенском масштабе: боже мой, в каком привилегированном положении находимся мы, живущие в этой части света и в эту эпоху. Всего пару десятилетий назад я бы наверняка умерла от своей болезни. Опухоли такого типа плохо поддаются лечению. Да и собственное рождение я бы вряд ли пережила, придись оно на начало двадцатого века. Мы с мамой просто погибли бы в кровавой бане. А если бы мне каким-то чудом удалось выжить, то мы с Эльсой уж точно умерли бы во время родов. И это не уникальные случаи, большинство из нас сегодня живет именно так. Существует столько хороших лекарств, от физических и психических недугов, столько вспомогательных средств, улучшающих качество жизни. Мои ровесницы переживают по поводу старения и климакса. Волнуются из-за несостоявшейся карьеры и недостигнутых целей. Из-за любви или ее отсутствия. Кто-то сказал, что после написания трилогии я могу больше не заниматься карьерой. Как объяснить? Написание книг не было для меня средством достижения успеха. Но литература, и особенно ее экономическая сторона, входит в определенную систему. Это культура, где каждый текст либо имеет большую ценность, либо не имеет никакой. С финансовой точки зрения, или с любой другой, например с точки зрения литературного качества. Хотя для меня главное – достичь состояния игры. Во всем, что я делаю, я стремлюсь к ощущению игры, когда время останавливается. Когда не приходится прикладывать усилия. Только радость и любопытство. Деятельность, приносящая удовольствие, которая необязательно к чему-то приведет.

В марте 2017 года я судорожно шарю в поисках игры, но не нахожу ее.

Как же порой раздражает этот вопрос, полный дружелюбия, любопытства, заботы.

«Вы сейчас что-то пишете? Когда выйдет новый роман?»

Остается рассмеяться накрашенным ртом и улыбнуться подведенными глазами, покачать головой, а про себя подумать: «Нет, я не пишу, мне помешала жизнь. Она ворвалась в рутину вместе со смертью, и эта смерть – не игра, не шахматы, не та смерть, что восхищает и пугает нас в фильмах, а потом уходит своей дорогой. Нет, теперь это смерть, которая вошла в мое тело».

* * *

В папино тело смерть вошла в виде тромбов, перекрывших кровоток к сердцу. «Как будто макароны забились в дыры дуршлага», – как сказал патологоанатом. Смерть была мгновенной, она поймала папу в движении, когда светлой июньской ночью он занес растения в дом, запер дверь на веранду и шел на кухню, чтобы сделать глоток кофе и взять последнюю никотиновую жевательную резинку перед сном. В этот самый миг к нему пришла смерть.

* * *

Разговоры о бессмертной душе, о демонах Бергмана, семинары о связи искусства с душевной красотой, которые я слушаю, – все это пробуждает во мне силу. Пока ты можешь писать, снимать фильмы, создавать искусство, сидеть на сцене и рассказывать о собственной ранимости – ты не совсем слаб. Я не хочу преуменьшать тревогу и страхи, которые всегда следуют рука об руку с творческим процессом, или уязвимость, связанную с известностью, с тем, что тебя постоянно оценивают, рассматривают в лупу и взвешивают на весах, чтобы в конце концов признать слишком легкой, слишком тяжелой или попросту неинтересной. Иногда за самовыражение можно даже подвергнуться угрозам и гонениям. Но я хочу возразить и напомнить: наслаждайтесь своей душой, мечущейся между светом и тьмой, заключенной в тело, как в драгоценный сосуд. Хрупко как раз тело. Именно тело отсчитывает наши дни.

* * *

И вот я снова пишу. Эгоцентрично, с самолюбованием. Наверное, это то, что мешает мне вести разговоры о ранимых художниках, жертвующих всем во имя искусства. Довести до конца творческий проект, потерпеть неудачу, начать с начала, поддаться внутреннему критику и суждениям со стороны – не каждый с этим справится. Но существует уязвимость и иного рода, когда не осмеливаешься взять на себя это право, занять свое место, проявить храбрость. Я думаю – какое счастье, когда у человека есть свои демоны, которых можно обратить в творчество. Разумеется, сомнения неизбежны. И Бергман сомневался. Но можно ли назвать его ранимым?

* * *